– А вы будьте умнее, парни, – заговорил Кымыш-дузчы тоном советника. – Люди разные бывают, среди них есть и порядочные, но есть и плохие, есть и трусы, есть и смельчаки. Пусть, кто хочет, смеётся, видно, хватает и завистников, которые не могут вынести чужого благополучия. Пока вас персонально не трогают, живите спокойно. Бог ведь всё видит, не зря туркмены говорят: «Подбрось яблоко в небо, пока оно падает вниз, всё может измениться». Вы же видите, как волею судьбы те, кто ещё вчера был нищ и голоден, был никем, сегодня оказались во власти, другими людьми руководят. Когда Аллах хочет кому-то помочь, он всегда найдёт путь. Без воли Всевышнего на Земле ничего не происходит. И нам эту судьбу не кто-то вручил, это Господь ниспослал её. Может, оно и к лучшему. Он сам хорошо знает, что делать. Говорят, Аллах удивляется: «Почему раб Божий, когда я ему даю, хватает меня за ноги? Я ведь поддерживаю его!» Это же обменная ложка, сегодня она в твоих руках, а завтра может оказаться в руках совсем другого человека. Сейчас эта ложка в других руках, и пока не наступит ваша очередь, лучше всего не высовываться, напротив, поддакивать им, лишь бы не трогали.
– Ай, вряд ли к нам хоть когда-нибудь вернётся наша прежняя жизнь, – горестно заявил Оразгылыч, и в голосе его прозвучали обида и безнадёжность. Перед тем, как заговорить, он долго откашливался, прочищал горло. После его слов наступила тишина, лица у всех были задумчивы, было понятно, что они согласны с этим утверждением. Ахмет немного подвинулся вперёд, и когда разговор снова зашёл о тех, кто сейчас у власти, он так и не понял увещевающей речи старшего родственника, призывавшего к терпеливому ожиданию невесть чего. Он был убеждён, что сейчас самое время кое-кого поставить на место, дать по мозгам.
– Кымыш акга, мне кажется, что это Хардат наговаривает на вашу семью, потом, есть ещё пара-тройка приспешников кемсита, которым можно было бы как-нибудь ночью свернуть шеи. Иначе они и дальше, прикрываясь новой властью, будут бесчинствовать.
Слова Ахмета остались без ответа, повисли в воздухе, и лишь спустя какое-то время снова заговорил Кымыш:
– Не стоит этого делать, Ахмет!
– Но ведь тогда они не успокоятся!
– Даже если и так, то, что предлагаешь ты, не выход.
– Ну, тогда сами укажите нам путь! – вступил в разговор и Баллы, давая понять, что является единомышленником Ахмета-забуна.
Кымыш-дузчы видел, как волнуются его родственники, тем не менее, оставил без ответа их мнение, хотя в душе и был с ними согласен. И когда Оразгелди, до сих пор сидевший молча, погрузившись в свои мысли, заговорил, всё внимание собравшихся переключилось на него. Он сидел ближе всех к лампе, поэтому его лицо казалось спрятанным за дымкой тумана.
Человеческий разум сродни куриному зобу, в который птица складывает что ни попадя – камешки, кусочки мела, зернышки, забытые девчушками на песке бусинки, оторванные пуговицы, – чего только в нём нет…
Содержать народ в тюрьмах и подвергать пыткам, целыми семьями вместе с детьми ссылать в неведомые дали… года два три до тридцатых годов вроде бы всё это поутихло, но теперь началось ещё с новой силой. Причём, как казалось, теперь все эти гонения приобрели зловещий характер. И было непонятно, когда этой бойне придёт конец.
Когда Оразгелди рассказал об этом, объясняя действия Хардата, его слова произвели на собравшихся примерно одинаковое впечатление. Но Ахмет на этом не успокоился, он снова придвинулся вперёд и заговорил первым:
Оразгелди акга, мы задевали только тех, кто задевал нас, мы отомстили им.
Он произнёс эти слова, убеждённый в своей правоте. На лицо Сахетдурды набежала тень:
– Мы сделали только то, что должны были сделать.
Кымыша-дузчы порадовало согласие его племянников с его сыновьями, то, что они ощущают кровное родство.
Но сейчас, когда правят народом большевики, использовать эту силу, это единение не было никакой возможности. В противном случае, это было бы похоже на то, будто ты сам себя поджигаешь. И потом, Кымыш-дузчы видел, как в последние годы редеют ряды людей, умеющих отвечать за свои слова, некоторые же, словно давно готовились к этому, немедленно приспособились к новой обстановке. И хотя кое-кто на словах оставался прежним и изображал близость, чувствовалось, что и от них не стоит ждать никакой поддержки.
Недоверие, возникшее между людьми с приходом большевиков, разрасталось, словно сорная трава. Гонения, которым в эти дни подвергались люди, невольно порождали грустные мысли: «Неужели руководители из Кремля ложатся вечером спать с мыслью: чтобы ещё такое устроить людям завтра, какой вред им причинить?».
Время стремительно неслось к отметке, запечатлённой в истории под названием тридцать седьмые, – годам, отмеченным наивысшим террором и репрессиями. Считанные годы оставались до этого страшного времени. В селе многих богачей раздели до нитки, отняв у них скот, землю и воду, но и этого им казалось мало, надо было под каким-то предлогом до конца истребить народ. Собственно, советские должностные лица не очень-то и искали свои жертвы, они не хватали таких людей за шиворот, зато при каждом удобном случае не упускали возможности назвать их представителями класса угнетателей и запутавшимися в сетях религии. И то, что единоличные крестьянские хозяйства сами себя обихаживали, лучше колхозников умели возделывать землю, использовать воду, большевики считали для себя унижением.
И хотя они никому не лезли в глаза, не выпячивали свои способности, семья Кымыша-дузчы числилась среди тех, кто был не по нраву новой власти. И хотя было непонятно, что ещё нужно новой власти от состоятельных людей, Кымыш-дузчы старался донести до земляков то хорошее, что принесли советы, если только сам верил в это. К тому же он был человеком, которого уважали и слушались люди, у него по любому вопросу было своё мнение. Не задумываясь над тем, что кому-то могут не понравиться его слова, он прямо говорил обо всём, что нравилось ему самому. Например, Кымышу-дузчы нравилось, что новая власть привела в село образованного человека, чтобы тот обучал грамоте ребятишек. Нравилось Кымышу и то, что новая власть поставила небольшой домик, побелила его, а внутрь усадила доктора в белом халате по имени Марь Иван, которая будет лечить жителей села от всех болезней – глаза, лысых, слепых, хромых, кривых.
А если кто-то кривил рот, видя во всём этом проделки беса, он говорил: «Эй, люди, если кто-то делает хорошее, не стоит его бить по рукам, радуйтесь, если избавят вас хотя бы от одной болезни. И уж если на то пошло, сельский знахарь Нобат-табип при всём своем желании не в состоянии обслужить всех, и потом, узнав о его чудесах, люди приезжают и из соседних сёл. Это ведь путь благодеяния, значит, путь Бога. Поэтому надо называть бесами не тех, кто творит добро, совершает благие дела, а тех, кто мешает им, встаёт на их пути». Он с удовольствием вставал на защиту добрых дел советов и старался приобщить к этому и своих односельчан.
Народу помнится и его разговор с Парлан баем, случившийся среди людей, собравшихся посмотреть на то, как вспахивает землю появившийся в селе первый трактор. Народ считал Парлан бая одним из тех, к чьему мнению прислушиваются, чьи предсказания чаще всего сбываются. В этом мнении утвердили людей и его действия, предпринятые после того, как на село пришла и укрепилась советская власть. Несмотря на то, что Ягды-кемсит сдал ОГПУ двух его младших братьев как представителей класса угнетателей, Парлан бай после этих поисков крыши для своей семьи женил своего старшего сына на его сестре и тем самым породнился с ним. Когда же кто-то из близких стариков упрекал его, говоря: «Вместо того, чтобы мстить, ты породнился с этими людьми», он отвечал: «А я решил, что лучше быть внутри врага, чем снаружи», объяснив, что тем самым постарался оградить себя и своих детей от преследований. И он не ошибся, с тех пор никто не смел даже близко подойти к его семье. Напротив, когда вставал вопрос о сроках начала сева и стрижки овец, Ягды-кемсит советовал людям:
