Но и этого было, увы, недостаточно. Казалось, что зверь, который проснулся в душе у военных, желает насытиться до предела, желает испить чашу злости и ненависти полною мерою, не оставив пролитой ни единой капли. Желает насытиться до того, чтобы в изнеможении, обожравшись и будучи уже не способным на зверства, упасть и заснуть, – самодовольным, пресыщенным, с телом, испачканным кровью, и окаменелой душой. В итоге, все кончилось тем, что и между самими завоевателями отношения стали, пусть медленно, но неумолимо меняться: те, кто мало награбил, начинали завидовать собратьям с поклажей побольше, участились ссоры и драки, взаимные оскорбления стали обычным делом. Вскоре стало понятно, что также, как и в случае с бессмысленной резней населения, солдаты только и ждут подходящего случая, чтобы начать выяснять отношения между собой. Было видно; они жаждут пролития крови своих соотечественников. Жаждут не просто резни тех, кто отдан им на заклание, но поединка с соперником, который оказывает сопротивление и может даже оказаться искусней в бою. Они жаждали смерти! Жизнь не прельщала и не волновала их больше.
После этого наблюдения Сантьяго со всей ясностью мысли вдруг осознал, что ждать более нечего, что военные подвиги превратились в фарс и кошмар. А быть свидетелем того, как его соотечественники вот-вот займутся истребленьем друг друга, у него не было ни малейшего желания.
Но, более всего, его томило неприятное ощущение, что он делает вещи, к которым у него совершенно не лежит душа, исполняя приказания нередко одинаково жестокие и бессмысленные. Ощущение того, что и ум, и воля его подавлены обстоятельствами до такой степени, что наконец становишься до безобразия скучен и неприятен себе самому.
Так, пребывая в подавленном состоянии, будучи одолеваем грустными мыслями, ссылаясь на то, что в его присутствии более нет ни малейшей необходимости, наш герой обратился к командующему экспедицией с просьбой об увольнении. Зная о высоком происхождении своего подчиненного, о его близости ко двору, командир, не отличавшийся знатностью происхождения, решил, что входить в конфликт с молодым дворянином было бы более чем безрассудно и без колебаний выполнил просьбу последнего.
По возвращении из Нового Света, на родине, Сантьяго был принят с таким же восторгом, как и тогда, когда в первый раз был представлен ко двору короля. Как это не покажется странным, весь столичный бомонд сразу стал почитать его за героя, хотя и не совсем в той форме, о которой тот мечтал перед началом своего путешествия.
Однако сейчас вся эта суматоха его нимало не волновала. Его волновало нечто другое, а конкретно; его мучила совесть за то, что он принял участие в столь сомнительном, с нравственной точки зрения, мероприятии. Кроме того, ему не давало покоя ничем неутолимое желание с кем-нибудь поделиться своими сомнениями и разочарованиями. В конце концов, даже желание исповедаться в содеянных прегрешениях. Но расставание с юношескими иллюзиями не прошло даром для молодого Сантьяго и, будучи уже несколько опытен, он сознавал, что не сможет этого сделать ни с кем из придворных, которые всегда были с ним так милы и обходительны. Сантьяго знал, что стоило только ему допустить небольшую ошибку, стоило только сделать один неверный шаг – и он станет всеобщим посмешищем, а его откровение, под строжайшим секретом, станет известно как при дворе, так и в домах большинства знатных и любопытных вельмож.
В силу этого, а также в силу того, что некоторое время после возвращения он был свободен, наш герой решил исповедаться не в столице, а в каком-нибудь городишке, достаточно удаленным от центра, у священника, имевшего репутацию опытного и рассудительного духовника.
И вот, через некоторое время, проведенное в розысках нужного кандидата в духовники, Сантьяго отправился в один глухой, расположенный в глубокой провинции, городишко. Но только лишь он увидел священника, перед которым собрался открыть свою душу, как тут же понял, что его затея вряд ли могла увенчаться успехом, в том смысле, чтобы рассчитывать на понимание и духовное руководство. И хотя отец Доминго был прост по натуре и исключительно доброжелателен, было видно, – он не то чтобы удивился, а скорей испугался приезда столь знатного гостя и теперь только того и желал, чтобы как можно быстрее с ним распрощаться. При этом его испуг был действительно искренним, так как за всю свою долгую и счастливую жизнь он привык больше выслушивать скорби простолюдинов, которые, как правило, сводились к жалобам на скудость существования, неверность супругов, непослушание своих непоседливых чад, зависть соседей, несправедливые сплетни и т.д., и т.д.. Правда, бывало, к нему за советом обращались и люди более высокого происхождения но все же, в лучшем случае, это были представители торгового сословия, решавшие для себя вопросы выгоды коммерческих сделок или обмана со стороны компаньонов, словом, всего, что было связано с куплей-продажей или вопросами, касающимися исключительно светского и церковного права.
В итоге предположения Сантьяго полностью подтвердились. Отец Доминго сказал, что решение таких сложных вопросов, связанных с миссией среди диких язычников, а тем более, вопросы, касающиеся поведения лиц, на которых, в сущности, и была возложена эта благородная миссия, не входят в его компетенцию и посоветовал, с целью разрешения мучивших Сантьяго сомнений, обратиться к высшим церковным властям, т.е. к епископу.
Сказать, что наш герой воспринял этот совет без видимого воодушевления, значит, не сказать ничего. Будучи при дворе и внимательно наблюдая за тамошними нравами и порядками, он не раз обращал свой пристальный взгляд на епископов и духовенство, особенно на тех из них, кто был приближен к августейшей фамилии. Чаще всего эти его наблюдения оставляли не самое лучшее впечатление. Так наблюдая за некоторыми представителями духовенства, Сантьяго отмечал для себя, что:
Во-первых, это были люди энергичного поведения, люди очень активные, любившие светские мероприятия, любившие проповедь и в некоторой степени даже упивавшиеся своим положением и возможностью вещать с высокой трибуны. Точно также они любили страстно участвовать в спорах, взяв на себя роль примирителей. Любили решать разного рода семейные и дипломатические разногласия, и вообще всегда старались быть в курсе всего, что происходило как при дворе, так и за его пределами.
Ну, а во-вторых, более всего на свете они любили заниматься строительством, это была действительно их настоящая страсть. Причем строили они все – часовни, храмы, монастыри, облагораживали собственные покои, не забывали о родственниках и тех, кто посвящал свою жизнь служению им и их интересам и т.д. и т.д.. Но самое странное, что при этом никто не смел спрашивать у них отчета о потраченных средствах, что порождало множество сплетен и кривотолков, которые мы за ненадобностью опускаем.
Все это, безусловно, наводило Сантьяго на грустные размышления, отталкивало от духовенства, да и вообще от близких и дружественных отношений с кем бы то ни было. И все же Сантьяго решил еще раз попытать свое счастье: смирившись, он выпросил аудиенцию у епископа и в одно прекрасное, летнее утро отправился в покои его высокопреосвященства.
Епископ оказался на удивление радушным и приветливым человеком. Он пригласил Сантьяго к себе, просил его быть как дома и даже разрешил ему сидеть во время аудиенции, что, без сомнения, могло служить признаком глубокого уважения и полной расположенности к доверительным отношениям.
Сам епископ сидел на некотором удалении от Сантьяго, на небольшом возвышении, в кресле из красного дерева, изящной работы, украшенном вырезанными статуэтками ангелов, а также фигурками разных животных и прочих мифических персонажей.
Все то время, пока Сантьяго рассказывал его высокопреосвященству об увиденном и пережитом, делился своими сомнениями и чувством вины за случившееся в далекой стране, епископ молчал и внимательно слушал, не перебивая своего собеседника. И все же, когда епископ изредка поглядывал на Сантьяго, тот начинал замечать, что его высокопреосвященство скорее волнует не то, что он слышит сейчас, сию же минуту, а то, что он скажет в ответ. Или точнее, даже не то, что он скажет (как правило, его советы редко отличались оригинальностью), а то, каким образом он сделает это? Было похоже, что епископ был совершенно уверен и убежден в том, что от него, как представителя высшей духовной власти в стране, требуется не красноречие, а скорее некий эмоциональный заряд, который он и должен был передать своим собеседникам: слушателям (если речь шла о проповеди) и провинившимся (если речь шла о церковном суде). И, как только Сантьяго закончил, епископ в едином порыве вскочил со своего прекрасного «трона», простер руки ввысь и дрожащим, но в тоже время, ликующим голосом произнес: «Сын мой….!!! и т.д.
