Но дело оказалось труднее, чем мы думали. Мушка никому не подчинялась. Она лягалась и бросалась на каждого, кто пытался накинуть веревку ей на шею, и все решили, что она дикая и отбилась от какого-то дикого табуна. Но отец сказал: „Нет, она когда-то была ручной. Домашние лошади всегда смотрят по-особенному, и эта смотрит так же“.

Мне не разрешали подходить к ней, но однажды, когда все были заняты установкой шапито, я стояла у калитки и смотрела на нее. Вдруг она подошла ко мне и толкнула носом, как бы играя. Совсем как наши пони. Она разрешила мне погладить ее и даже почесать за ухом и, по-видимому, не хотела, чтобы я уходила.

Меня это так обрадовало, что я бегом бросилась на площадь, где перед церковью устанавливали наш цирк, и обо всем рассказала отцу. Закончив установку шапито, он отправился со мной ко двору фабрики. Оставаясь в стороне, он велел мне подойти к калитке. Пони подбежала ко мне и попыталась просунуть морду между жердями.

— Открой калитку и войди, Като, — крикнул мне издали отец.

Я вошла, и пони сразу подошла ко мне, начала толкаться носом и повсюду следовала за мной, пока я ходила по двору. Наверное, ее хозяйка была такая же девочка, как ты», — сказал отец. Но когда во двор вошел он, пони снова отпрянула и начала зло трясти головой. С этого все и началось. Я стала единственным человеком, который мог приблизиться к ней. Я назвала ее Куду, у нас это ласкательное имя для животных, но теперь буду называть ее Мушка. Мне Мушка разрешала делать все, даже завязывать веревку вокруг шеи и класть ей на спину маленькое седло, но верхом я не пробовала садиться. Она ни за что не соглашалась подойти к другим нашим лошадям и не хотела пастись вместе с ними на небольшом лугу, который выделили жители деревни. Она лягалась и кусалась и каждый раз убегала оттуда. Мой отец, который очень хорошо знает лошадей, заметил, что это неспроста.

— Наверное, где-нибудь поблизости находится ее друг или жеребенок, и она боится, что мы уведем ее вместе с табуном. Ясно, она не хочет покидать какую-то другую лошадь.

На следующее утро, когда все еще спали, а над подмерзшей за ночь землей расстилался туман, отец и мой брат вывели Мушку со двора и отпустили. Сначала, казалось, она не знала, что делать, но потом пустилась рысью по дороге из деревни, а папа и брат следовали за ней верхом. Примерно через полчаса Мушка привела их к лесочку в долине, над которой проходил высокий железнодорожный мост. Она вошла под мост, заржала и стала ждать, и вдруг отец с братом увидели другую, неизвестно откуда появившуюся лошадь. Она, очевидно, пряталась под одной из арок моста.

Короче говоря, эта лошадь была так больна и так слаба, что едва могла двигаться. Отец еще никогда не видел такой лошади. Сначала он подумал, что это небольшой мул или дикий осел. Но когда разглядел получше, то понял, что это настоящая лошадь, очень больная и раненая. И хотя там было много травы, лошадь была очень худа и измотана. Она едва стояла.

Отец послал брата за мной, и я приехала на грузовике и привезла веревку. Мушка стояла спокойно и к другой лошади, которой, я теперь знаю, был Tax, не подходила.

— Нужно, чтобы ты увела Куду, — сказал отец. — Может быть, другая пойдет за ней.

— Хорошо, — ответила я.

— Я еще ни разу не видел такой лошади, Като, — предупредил отец. — Будь поосторожнее, по-моему, она дикая.

Он велел мне надеть веревку на Мушку, она не возражала, но когда я повела ее, она все время оборачивалась, чтобы посмотреть, идет ли другая лошадь за ней или нет. Как только дикая лошадь останавливалась, останавливалась и Мушка. Вот так, мало-помалу, мы вывели их на дорогу и медленно дошли до деревни. Но у самой деревни дикая лошадь легла, она слишком ослабела и не могла идти дальше. Мушка вернулась и осталась со своим товарищем.

Мы остались в деревне еще на два дня, но дикий конь так и не смог подняться и лежал на том же месте. Тогда отец пригнал туда всех наших лошадей и заставил их стоять вокруг дикого коня. Это им очень не нравилось. Отец сказал, что это потому, что они знали, что лошадь дикая. Но наши лошади не убежали, и дикий конь наконец поднялся и встал среди них, как будто чувствовал, что если он не встанет и не пойдет с ними, то умрет.

Только тогда нам удалось его хорошенько разглядеть. Он был ужасно изранен. Вся грудь, передние ноги и шея были в глубоких порезах, покрытых запекшейся кровью и мухами. Все левое плечо в крови, а на задних ногах такие глубокие порезы, что видно кость. Страшно было смотреть.

— Он жив просто чудом, — сказал отец. — Крепкий, должно быть, конек.

Вместе с нашими лошадьми мы привели его в наш деревенский загон. Как только он оказался на нашем маленьком лугу, он опять лег. К этому моменту уже вся деревня хотела посмотреть на эту необычную лошадь. Кое-кто считал, что ее лучше пристрелить, чтобы окончить мучения. Услышав это, я ужасно рассердилась и бросилась к отцу, умоляя его заступиться, и отец ответил, чтобы я не беспокоилась.

— Мы не дадим никому застрелить его. Во всяком случае, когда он поправится, он очень пригодится для цирка. Посмотри, как все заинтересовались этой необычной лошадью.

Но как мы могли ему помочь? Он никого не подпускал к себе, даже лежа. Если к нему подходили, он пытался вскочить, был готов лягаться и кусаться, и Мушка тоже начинала лягать и кусать всех, кроме меня. Поэтому решили, что сначала надо мне попытаться подойти к нему. Это, правда, было нелегко, и я очень нервничала. Он был таким необычным. Но я собралась с духом и очень осторожно пошла к ним, а папа и брат были наготове с двумя палками на всякий случай. Мушка начала издавать короткие фыркающие звуки, как будто успокаивая его, и, когда я совсем приблизилась к дикому коню, он не пытался укусить меня или вскочить.

Вот тут-то я и увидела, что у него из плеча торчит что-то.

— У него в плече маленькая стальная стрела! — крикнула я отцу. Я тогда не знала еще, что это такое.

— Посмотри, не сможешь ли ты выдернуть ее, но будь осторожной. Нет, подожди! Я возьму веревку.

Из грузовика он достал моток веревки и бросил мне, сказав, чтобы я привязала конец к стреле, а он потом дернет.

Конь все время смотрел на меня, и в его взгляде было столько дикого и злого и в то же время столько боли и беспомощности, что я чуть не заревела. Я догадывалась, что он, очевидно, очень страдает от боли. Поэтому я начала ласково говорить с ним, а Мушка все время успокаивающе фыркала. Наконец мне удалось привязать веревку к стреле.

— А теперь отойди! — крикнул отец.

Осторожно натянув веревку, он сильно дернул. Бедный конь вскрикнул от боли, но стрелу удалось выдернуть. Это была страшная вещь с зазубринами, как на рыболовном крючке. Мы не могли понять, кто же выстрелил в него этой гадостью. И зачем?

Но промыть или перевязать его ужасные раны было невозможно. Отец не разрешал мне дотрагиваться до дикого коня, хотя мне и, очень хотелось. (Должна сказать тебе, Китти, что я хочу стать медсестрой, но боюсь, что из этого ничего не получится, так как, по-моему, я не очень способная. И потом мы никогда долго не остаемся на одном месте, что тоже мешает. Я иногда по ночам плачу, потому что хочу учиться в большой больнице, мимо которой мы проезжаем дважды в год у города Сегеда. Находясь там, я могла бы видеться с родителями и нашим цирком, когда они будут проезжать мимо.)

Хотя мы и вытащили стрелу из его плеча, дикий конь сразу не поправился, и из-за него нам пришлось задержаться. Но отец хотел убедиться, что коню лучше. Вообще-то мы догадывались, что дикий конь будет вести себя спокойно, пока с ним Мушка. Мы начали обычные зимние гастроли, и они оба оставались с нашими лошадьми. Наш путь был на восток, и теперь, когда мы повидались с твоим дедушкой, понимаем, что дикий конь не убежал потому, что мы двигались в нужном ему направлении. Наверное, если бы мы ехали на север или на запад, он бы ушел, независимо от того, насколько он был слаб или болен. И увел бы с собой Мушку.