«Я это знал! — продолжал он громогласно — язык у меня брехун, прах побери!..»

«Окой грех, ай не хорошо!» — шептал сзади его егерь Астафьич; но Сибирлетка выручил друга: бросился на грудь Облома Иваныча и лизнул его в самый нос, что заставило мушкетера чихать именно так, как в секретах под Силистрией — и проклятия смолкли.

Все едва держались от смеху. Имянинник благодарил Облома Иваныча, но мушкетер кричит свое:

«Ну не подлец ли этот язык! Всю дорогу твердил — что сказать, пришел и наврал! Экое собачество! И ведь цел же, поди: вместо ноги, вот треснуло бы, сакру-бле, в морду!» — при этом Облом Иваныч пристукнул кулаком себя по салазкам.

«Спасибо тебе за честь, брат, Облом Иваныч!» — отвечал кавалер, улыбаючись. Но мушкетер продолжал кричать: «нет уж, вы меня не благодарите — чуть дело по службе — у меня язык наврет! Бывало фельдфебель сигналы спрашивает; я ему так сыграю на язычок, что он только головой покачает: ну брат, говорит, такую самую переправу я сейчас из подворотни слышал! Да и капральный недаром советовал: тебе бы, говорит, попросить пригонщика посадку сделать, да оторочить поднарядом язычище-то! — вот он какой прохвост — язык! А ведь где не надо — так что твои гусли — просто музыка». Затем Облом Иваныч повеселел и даже тявкнул на Сибирлетку и уверял, что вот, мол, собака была бы из него первый сорт: «у меня и зуб черт знает чего не перекусит пополам!»

Все смеялись и утверждали, что он и так человек хорош. «Какой уж тут человек: об одной ноге, да еще и язык брехун! Таких и птиц-то на свете не бывает, не токмо людей!» — отвечал мушкетер. Между тем, заметив немецкие приношения, он полюбопытствовал спросить: что это за снаряды? Кавалер объяснял ему — какие снаряды, и Облом Иваныч подбоченился, расставил свои полторы ноги, нахмурился и, озирая немцев, повел очень серьезную речь: «Гут — народ вы, господа немцы! Прах возьми, отменный народ; Бог дает тебе, а ты тому, у кого нет; а Бог тебе за это втрое отсыплет! Очень, черт побери, хорошие вы человеки!»

Бауер потрепал его по плечу и дружески отвечал;. «Ви сам добры золдат и ошн прикрасный шаловек» Немцы ушли.

«Нашел красоту!» — бормотал мушкетер, и стал производить смотр припасам, мурлыча про себя: «добрый народ, сакру-бле! Натуральные, дьявол побери, люди! Важная, сударь, нация!»

Сибирлетка любопытствовал вместе с ним около провизии; неосторожно пощупанный мушкетером поросенок залился в мешке бесконечным визгом и по этому был вытащен за ноги на свет и осмотрен со всех сторон.

«Важное кушанье, хорошие люди! Да ведь это целый подсвинок, Егор Лаврентьич!» — восклицал мушкетер, и начал рассуждение как бы лучше приготовить к столу подсвинка. Кавалер и егерь полагали изжарить его обыкновенным способом, но Облом Иваныч и слушать не хотел: «Уж позвольте, — это мое дело и мой ответ! Я вам представлю его в полной форме! Я приспособлю его отменно!»

«Да что ж сделать-то с ним больше?»

«А под хрен его, благодетеля, под хрен!» — возопил Облом Иваныч так торжественно, как будто он производил несчастного подсвинка в какое-нибудь очень высокое звание, — его и не оспаривали. Надо правду сказать: у русского человека не много лакомств; но за то уж коли что по вкусу ему, так не устоит он ни за что на свете против такого искушения: вынь да положь — давай! Есть поговорка, — жаль, неукладистая в печати — но этой поговорке нет на свете такой дряни, которую наш брат не сел-бы под хреном. Ну, а свежий поросенок под хреном — да тут, сударь мой, свой язык проглотить можно!

Чуть выговорил Облом Иваныч о таком важном кушанье — и спор замолк; каждый только обтер губы.

«Разумеется, это богатель-пища! Валяй под хрен!» — молвил кавалер. «А известно, под хрен!» — подтвердил егерь; и будь тут баталион — все сказали бы тоже: под хрен его!

«Ну так я — и того!» — заключил Облом Иваныч, сейчас же снял шинель, засучил рукава и взял под мышку благодетеля. Сибирлетка при этом так суетился и размахивал хвостом, как будто богательная пища эта предназначалась собственно для него.

«Ну-с, а рубль шесть гривен пошли на водку и на баранину! — сказал, остановясь в дверях мушкетер, — я полагаю сварганить татарской шашлык на жаркое?»

«А шашлык так шашлык! Валяй шашлык, Облом Иваныч!» — отвечено ему — и за тем кухмейстер наш с нетерпеливым Сибирлеткой отковыляли на кухню.

В минуту кухня огласилась разными звуками деревянной, каменной и железной посуды: миски, чашки, ложки зашевелились и запрыгали по столу, по очагу и даже по полу, около деревянной ноги Облома Иваныча. Мельница пошла, замолола! Действительно, мушкетер стучал так, как стучит — по мнению многих богобоязненных людей, — сам черт на мельнице.

Астафьич, ефрейтор, привыкший к чистоте и казистости, принял на свои руки всю столовую посуду от хорошенькой Гретхен, семнадцатилетней дочери Бауера. При этом она участливо расспрашивала Астафьича о его здоровье, — что случалось им только наедине, то есть очень редко.

Сибирлетка хлопотал больше всех: надо было ему понюхать верхним чутьем шашлык, шипящий над жаром; нельзя не поглядеть и на белое, словно обритое, рыло благодетеля, торчавшего из горшка. С другой стороны, рыжая морда любопытного Ахмета то и дело просовывалась в дверь: надо было дико рычать за это. Словом, на кухне — дело кипело.

Около полудня начали подходить званые гости.

Бомбардир, заросший по самые глаза баками, без кисти левой руки, с матросом в чепчике, устроенном из бинтов и компрессов, — явились первые. Потом вошли — егерь, сапер и гусар; у всякого был какой-нибудь рубец или изъян, но все были причесаны, приглажены, побриты и глядели парадно. Егор Лаврентьич встречал гостей обычным: «просим милости!» Все поздравляли его с большим почтением, но вольно, без чинов.

Минут через пять, в дверях высунулась голова Облома Иваныча и громко повестила: «идут!» Имянинник вышел навстречу идущим и на крыльце встретил почетных гостей: старик-унтер пехотный с тремя медалями, с анненским и георгиевским крестами; моряк-унтер, тоже с Георгием, без руки; артиллерист, тоже с крестом, и егерь-унтер, с тесьмой на погонах, т. е. поступивший в армию из учебного карабинерного полка.

Старик-унтер хромал и опирался на костыль; Облом Иваныч, при входе кавалеров, вытянулся у печки с опущенным ковшом. Кавалеры ласково здоровались с ним.

«Что, брат Облом Иваныч, кашеварствуешь никак?» — спросил старик унтер.

«Точно так, сударь: за старое рукомесло взялся!» — ответил мушкетер.

Гости вошли в комнату.

Среди комнаты стоял накрытый стол — что гора крутая; на столе высились штофы — что дубы крепкие; около них мелкие чарки — что грибы боровики. А закуска разная, рыбина соленая, обсыпана была луком зеленым, — словно темные пни, поросшие вереском мелким.

«Позиция у вас важная!» — сказал, улыбаясь, старик-унтер.

«Батарея еще не подбитая!» — примолвил артиллерист.

«И удобная пристань!» — добавил моряк, поглаживая усы.

Учебный унтер подхватил-было: «Это все единственно, совершенно, так сказать…» да больше ничего и не сказал, а только щелкнул пальцами с вывертом; а уж разумеется хотел свострить.

«Несут, Егор Лаврентьич!» — объявил Облом Иваныч, высунув из дверей голову. Лаврентьев глянул в окно, снял подушку с постели своей и положил ее на какое-то старинное кресло, стоявшее в углу комнаты.

«Кто это такой будет у вас!» — спросил старик-унтер. Лаврентьев объяснил ему, что «вот-де не взыщите, мальчишка, однородец мой, прибыл вчера, лоботряс еще: ну, я сказал ему, что соберутся ко мне товарищи побеседовать маленько, — он и пристал: и я, дядюшка! Куда тебе! Уговариваю его — извольте видеть, обе ноги расхрястало ему на бастионе, — ну, плачет, сударь мой: и я приду! Что будешь делать, — все равно, что ребенок малый!»

В эту минуту в дверях показался Облом Иваныч: бережно поддерживал он, словно спеленатых близнецов, две перевязанные ноги; двое дюжих служивых внесли в самом деле мальчишку лет 17-ти, усадили его в углу в кресло. Раненый был бледен, как полотно, морщился от боли, но молчал и старался улыбаться.