Паулаускас колеблется. Он ничего не может обещать. Можно влипнуть. Он посмотрит, попробует.
А дни идут. Шуля смотрит на серебряные нити в волосах матери, на ее лицо, которое еще год назад было таким молодым и свежим, и ее сердце наполняется жалостью и страхом: что, если она и вправду заболеет? Кто позаботится о маме? У Шули колет в груди, но она старается скрыть боль и страх, притворяется бодрой и веселой.
Она болтает, вспоминает доброе старое время и мечтает о будущем:
- Увидишь, мама. Война скоро кончится. Немцы больше не побеждают. Тогда уедем отсюда, никогда не вернемся в эту страну. А пока поедем в город, где нас не знают. Я буду работать, а ты отдохнешь. Ведь я уже взрослая в все умею делать.
Госпожа Вайс, не перебивая, слушает дочь; пусть потешится. Но в сердце у матери тревога: девочка моя, бедная моя дочка, кто знает, что еще готовит тебе судьба... Я хочу оставить дом наших друзей, надежное убежище. Кто поручится, что мы не будем умирать с голоду, что нам не придется ночевать под открытым небом? Но каждый взгляд на Шулю убеждает ее, что нужно выбраться из погреба, и будь что будет. Здесь девочка угаснет, как свеча.
Прошли еще три недели, и Паулаускас сообщил, что ему удалось раздобыть документы. Недавно умерла тут одна русская. Можно получить ее паспорт. Проблема только с дочерью. Но он надеется уладить и это. Опять потянулись долгие дни ожидания...
Наконец наступил долгожданный день. Нужно собираться в дорогу. Они едут в поместье близ Паланги, на берегу Балтийского моря. Владельцу поместья, пожилому вдовцу, другу Паулаускаса, нужна домохозяйка. Но Боже упаси открыться ему, что они еврейки!
- Слушай, дочка, - говорит Шуле госпожа Вайс, - запомни хорошенько: с сегодняшнего дня тебя зовут Оните Дудайте, ты дочь покойного Ионаса Дуды, а я твоя мачеха, Софья Михайловна Дудиене.
Госпожа Вайс плохо говорит по-литовски. Паспорт русской, перед самой войной вышедшей замуж за литовца, позволяет объяснить, почему она хорошо владеет русским языком и плохо литовским.
- Но почему мачеха? - никак не может согласиться Шуля. - Мама, неужели нам придется все время врать, что мы нееврейки?
Госпожа Вайс посмотрела дочери прямо глаза.
- Дорогая моя девочка, ты говоришь - врать? В нашей жизни всегда будет больше правды и чистоты, чем у наших врагов. Сама жизнь их - ложь, их действия - обман, каждый шаг, который они делают,-зло. Еще настанет день, когда мы сможем распрямиться во весь рост.
Рано утром, когда еще мерцали в небе последние звезды, Шуля с матерью добрались до маленькой станции в двадцати километрах от Ковно. Там они сели на поезд, идущий на север, к морю. Одеты они были по-деревенски, в руках плетеные корзинки со скудным имуществом и едой на дорогу. До станции подвез их на своей телеге Паулаускас.
СРЕДИ ЧУЖИХ ЛЮДЕЙ
Зима позади. Уже много месяцев живет Ханеле на новом месте, в деревянном, чисто побеленном домике с соломенной крышей. Перед домом палисадник, в котором зеленеют ростки руты, а позади стоят в весеннем цветении несколько вишен, покачивающих ветками при малейшем дуновении ветра.
Недалеко от дома разлилась Вилия. Ее воды, еще мутные от растаявшего снега, от смытой земли, прошлогодних листьев и травы, мчатся быстро и сильно.
За рекой зеленеют поля ржи и овса, чернеет вспаханная земля, а дальше, за полями - сосновые и еловые леса с вкрапленными кое-где березами.
Ханеле уже выглядит спокойной.
Постепенно привыкла к своему новому положению, к чужой семье.
"Слушайся Стасю во всем, что бы она тебе ни сказала, и зови ее мамой", - врезались в сердце девочки прощальные слова матери.
Кроме Стаси и ее мужа Ионаса в доме живет сестра Ионаса, вдова, с дочерью Альдоной и двумя сыновьями постарше, Юргисом и Пятрасом.
Альдона на два года старше Ханеле - худенькая, высокая для своих лет девочка с гладкими льняными волосами и голубовато-серыми глазами. Носит она обычно длинное до пят платье из грубого домотканого полотна; голова повязана большим желтым платком. Она быстро семенит босыми ногами по полевым тропинкам, размахивая длинным ивовым прутом.
Каждое утро Альдона отправляется на берег Вилии пасти гусей, и Ханеле велено идти вместе с ней.
В этом крестьянском доме ее имя уже не Ханеле, а Марите Гирите. Соседям, живущим на разбросанных поблизости хуторах, известно, что Марите родственница Гирисов, сиротка, которую они приютили, когда в городе умерли ее родители.
Но Ханеле никак не может говорить Гирисам "папа" и "мама". Когда в доме посторонние, она старается исчезнуть с глаз, а когда чужих нет, зовет Стасю тетей.
Ханеле подросла, лицо и ноги ее загорели на свежем воздухе. Она тоже носит широкую крестьянскую рубаху с длинными рукавами и грубую домотканную юбку, которая на бегу до боли натирает ноги, и толстый шерстяной платок. Ботинки у нее забрали.
- Ботинки нужны только зимой, когда едут в город, в костел. Жаль трепать. Босиком можешь бегать.
- Ползешь, как черепаха. Скорей!- кричит ей издалека Альдона, махая своим ярким платком.
Трудно Марите бежать босиком по высохшим на весеннем ветру комьям вспаханной земли; они до крови колют ей ноги. Но за полем, на берегу Вилии зеленеют пышные луга, возвышаются ивы и березы.
Хорошо, сидя на берегу, смотреть в воду на плывущие светло-серые облака и голубые просветы между ними, или закрыть глаза и помечтать: - Где теперь мама? И что сейчас делает Шмулик?
Она их не видела с тех пор, как ее забрали в деревню. Ей велели забыть, что она пришла из гетто, что была когда-то еврейкой.
- Ты знаешь, - рассказала ей как-то Альдона, - вчера в город К. привезли на работу евреев. Я их видела. Страшные они, эти евреи. Глаза у них вот такие... Юргис говорит, что у каждого еврея есть друг - черт. По ночам они встречаются с ведьмами и чертями, пляшут с ними вокруг костра, а чертовки поят их христианской кровью.
Марите молчит, она ничего не понимает. Она только знает, что в рассказе Альдоны о евреях есть что-то страшное. В этот момент она боится Альдоны.
- Неправда это! - хочет она закричать. - Неправда, неправда... Но она сидит, как окаменелая, глядя на подругу затуманенными глазами, и не может произнести ни звука.
- Юргис знает,-продолжает Альдона,- он три года в школе учился, и у ксендза тоже. Юргис говорит, что все евреи обманщики и мошенники, но немцы всех их уничтожат, и не будет больше на свете евреев.
- А ты уже была у ксендза? У него так красиво! С потолка свисает люстра, вся хрустальная. Настоящий хрусталь!
И в ней много лампочек. Гостям там подают ложки и вилки из чистого серебра! Ты когда-нибудь видела серебряные ложки и вилки? Конечно, нет. Ведь ты сирота, дочь нищей дворничихи. Мать твоя наверно видела в домах у жидов; у этих жидов все было!
Марите хочется плакать, слезы душат ее. Она хочет крикнуть: Ложь! Ложь! Все твои слова ложь! Я не сирота, а евреи хорошие. У нас дома тоже была хрустальная люстра и серебряная посуда! Но она молчит, и слезы катятся у нее по щекам.
Альдона видит горе подружки и уже жалеет о том, что сказала:
- Ну, перестань, не плачь, я ведь не хотела тебя задеть. Что поделаешь? Так уж захотел Господь, что забрал к себе твоих родителей, но теперь у тебя есть новая мама. Дядя Ионас ведь удочерил тебя, чего же плачешь?
КРЕЩЕНИЕ
Сирень раскрылась буйным цветением навстречу маю. Ветки покрылись зелеными листочками, розовые и фиолетовые цветы наполнили воздух ароматом. В доме Гирисов готовились к весенним молитвам.
- Слушай, Марите, - позвала девочку Стася, - завтра ты поедешь с нами в костел. Ты ведь знаешь, что ты католичка. Мы подойдем к ксендзу, поздравим его и поцелуем ему руку. Смотри и делай все, как я.
Стася разбудила девочку ночью, как водится у литовских католиков. Велела быстро одеться в умыться, надела на нее праздничную одежду:
цветную юбку с широкими складками, расшитую цветами блузку, а поверх зеленый жакет и пестрый поясок. Шею девочки она украсила янтарными бусами и яркими лентами. В телеге, запряженной парой лошадей, вся семья отправилась в путь.
