10. "Это будет вечною судьбою материализма,- говорит С. Трубецкой,как бы совершенно ни изучали мы законы световых и звуковых колебаний, механику мозговых движений - между механическими колебаниями материальных частиц, с одной стороны, и между... сознанием - с другой - будет лежать бездна, непроходимая для материализма" (С. Трубецкой. Метафизика в древней Греции, с. 367).

11. Демокрит, 68, 436.

12. Там же, 575.

13. Там же, 572.

14. Там же, 472а.

15. Там же, 578, 472а.

16. Там же, 472а. Лурье переводит этот текст так: "Демокрит и уповает, чтобы ему на долю достались "образы", приносящие благую судьбу". На на самом деле слово это означает "молиться" (см., в частности, перевод А. Маковельского).

17. Демокрит, 579, 578.

18. В. Асмус. История античной философии, с. 115.

19. Демокрит, 581.

Глава четырнадцатая

СОФИСТЫ

Афины и греческие колонии, V в.

Судьба метафизики всегда была такова:

начинают с предугадывания,

много времени проводят в спорах

и кончают сомнением.

Вольтер

Пути философской мысли в разные эпохи имеют нечто общее: так, в частности, на смену универсальным моделям бытия приходят, как правило, учения, которые восстают против метафизики, ссылаясь на ограниченность человеческого познания. За Декартом и Лейбницем пришел Кант, за Гегелем и материалистами XIX в.- позитивизм. То же самое мы видим и в Греции. Натурфилософия во всех ее видах перестала удовлетворять разум. Сама она раздиралась борьбой догматических систем. Даже то немногое, что сохранилось от книг досократовских мыслителей, несет следы ожесточенной полемики: Гераклит нападает на Пифагора и Ксенофана, Демокрит опровергает Парменида, элеаты воюют со всеми теориями множественности и т. д. Понятно, что должны были появиться люди, которые предложили бы своего рода "колумбово решение" споров: если все школы противоречат друг другу, то не являются ли их теории о Первооснове и мире тем, что сами они называют "мнением"?

Ведь никто не видел ни атомов, ни гомеомерий, ни Сущего... Не лучше ли признать, что единственное данное нам - это наши ощущения?

Такова была позиция греческих софистов.

Строго говоря, софисты в большинстве своем не были ни философами, ни учеными. Само слово "софист" означало в то время профессионального преподавателя, который обучал искусству красноречия (1).

Нам сейчас даже трудно представить, насколько велика была роль ораторов в античных полисах. В Афинах, например, они обладали прямо-таки магической властью. Политические речи не были проформой, а иной раз буквально решали судьбу государства. Участие граждан в управлении выдвинуло множество ораторов из народа. От их остроумия и находчивости нередко зависел исход голосования. Особенно необходимо было умение убеждать на судебных процессах. Человек, говоривший вяло и косноязычно, оказывался почти беспомощным в перипетиях городской жизни. Отсюда острая потребность в "профессорах" риторики.

Софисты появились впервые в колониях и Восточной Греции, а потом наводнили Афины, где их принимали с распростертыми объятиями. Ксенофан или Пифагор были наставниками и энтузиастами своего учения, мысль о преподавании как ремесле была чужда им. Но софисты, люди вполне деловые, не стеснялись брать плату за труд и часто обогащались за счет учеников. Платон впоследствии язвительно говорил, что они "торгуют мудростью оптом и в розницу".

Хотя эти новые "мудрецы" ставили себе задачи чисто прикладные, у многих из них выработались свои, независимые философские взгляды. Они имели разные оттенки, но в одном софисты были единодушны: в недоверии к возможностям человека до конца познать истину.

x x x

Наиболее выдающимся среди софистов-мыслителей был соотечественник Демокрита Протагор Абдерский (481-411). Он одним из первых со всей ясностью поставил вопрос не о бытии, а о субъекте, его познающем. Человек имеет дело лишь со своими ощущениями, и, следовательно, они и есть единственный критерий истины. Протагор не хотел этим сказать, что чувства правильно информируют нас о реальности, но он просто выбросил вопрос о ней за борт. Чувственное восприятие, говорили натурфилософы, порождает лишь псевдознание, "мнение". Пусть так, соглашался Протагор, и да будет "мнение" единственным нашим достоянием.

Протагор отбрасывает любые космологии, построенные умозрительным путем. Атомы, Логос, Нус - все это проблематично, в действительности мы имеем дело лишь с тем, что прямо соприкасается с нами. "Человек есть мера всех вещей, существующих, как существующих, и несуществующих, как несуществующих" - вот его философское кредо (2). Он бы мог стать предшественником Канта, если бы в своем релятивизме не дошел до последней черты, усомнившись во всем, даже в закономерностях субъективного мира. По его мнению, каждый человек есть мера вещей и истинно то, что он ощущает. Это уже ближе к учению Давида Юма. Протагор ссылался на то, что нет людей, одинаково воспринимающих мир: одному ветер может показаться холодным, другому - нет. Следовательно, реальностей столько, сколько воспринимающих людей. И текучесть, и постоянство - это лишь наши представления. Действительна только та вселенная, которая создана каждым для себя (3).

Это было отрицание любой метафизики и любой достоверности, кроме прихотливого "мнения".

Протагор не дал себе труда задуматься над вопросом: как возможно было бы общение и взаимопонимание между людьми, если каждый индивидуум есть "мера вещей"? Он оставил в стороне особенности процесса, который порождает ощущения, и игнорировал тот факт, что беспорядочная масса субъективных чувств никогда бы не стала связной картиной, не будь она организована интеллектом.

Но слушатели Протагора на первых порах не замечали этих пробелов в его учении. Им импонировал его смелый подход к философским проблемам и отказ от всяческих схем. Протагор позволял сомневаться решительно во всем и даже требовал этого. Вместо, казалось бы, бесплодных фантазий он предлагал изящную диалектику, занимательную, практически полезную, полную остроумия и вольномыслия.