— Настоящий ученый не должен отвлекаться на мелочи! — наставительно говорила Антонина Сергеевна, подняв указательный палец. — Наука не терпит суеты!

И все-таки не углядела. Когда в аудиторию впервые вошла молоденькая студентка Наташа Ершова, доцент Ставровский покраснел и даже уронил очки от смущения. Девушка и в самом деле была хороша, как майская роза…

В общем, диплом мама так и не получила, зато через девять месяцев после их знакомства на свет появился Глеб.

Антонина Сергеевна пробовала было воспротивиться этому скоропалительному браку, но тут отец впервые проявил характер, даже стукнул кулаком по столу и решительно заявил: «Как честный человек, я обязан…»

И твердокаменная старуха сдалась. Молодая женщина поселилась в огромной, но неуютной квартире в сталинском доме на Ленинградском проспекте на правах законной супруги. Правда, в присутствии свекрови она все время чувствовала себя задавленной и даже по дому ходила с оглядкой…

Историю их с отцом знакомства мама рассказывала Глебу много раз, словно сказку, а он все никак не мог понять, почему на старых фотографиях она такая молодая и цветущая, а в жизни выглядит совсем по-другому. Она словно растворилась в семье, смотрела на отца с обожанием и не переставала считать его гением.

Глеб начал сочинять стихи, наверное, с тех пор, как себя помнил. Музыка слов завораживала его… Еще совсем маленьким он чувствовал, как самые обычные слова, расставленные в определенном порядке, превращаются в нечто новое, необычное и неожиданное.

В этом загадочном процессе было нечто сродни магии, и Глеб иногда представлял себя волшебником, который, читая заклинания, может менять мир по своему усмотрению, устанавливать свой порядок вещей…

Много позже, уже став взрослым, он наткнулся на стихотворение Гумилева и подивился схожести своих детских представлений с видением великого поэта:

В оный день, когда над миром новым

Бог явил лицо свое, тогда

Солнце останавливали словом,

Словом воздвигали города…

Читал Глеб много и неразборчиво. Едва научившись складывать буквы в слова, он начал мести с полок все подряд. Кроме сочинений классиков марксизма-ленинизма, в доме было немало книг…

Отец всю жизнь собирал библиотеку и очень гордился ею. Маленькому Глебушке (так его называла бабушка Антонина Сергеевна) многое было непонятно, и, если книга казалась скучной, он сразу откладывал ее в сторону. Зато порой повествование захватывало его настолько, что он забывал обо всем на свете. Читать приходилось украдкой, чтобы взрослые не заметили и не отобрали книгу «не по возрасту», но Глеб научился, дождавшись, пока все в доме улягутся спать, прятаться в кладовке. Он принес туда фонарик — и блаженствовал. Возвращаться в обыденный мир совсем не хотелось…

Казалось, что дома всегда было холодно. Не было ни криков, ни скандалов, и посуда на кухне не билась… В семье вообще не принято было повышать голос друг на друга.

Зато у бабушки все время были поджаты губы и на лице застыло выражение бесконечной скорби. Мама тихо прошмыгивала из угла в угол испуганной мышкой, и вид у нее вечно был какой-то виноватый. Что происходит между ними, Глеб по малолетству не понимал, но не спрашивал и на всякий случай старался держаться подальше.

Отец в его мире появлялся редко — большую часть времени он проводил либо вне дома, либо в своем рабочем кабинете. Глебу иногда казалось, что он просто прячется там от бабушки и мамы, как и он в кладовке.

Учился Глеб неровно — то сплошные пятерки, то двойки, прогулы и вызовы родителей в школу. «Трудный ребенок, одаренный, но трудный!» — вздыхали учителя, а он смотрел на них со смешанным чувством недоумения и жалости. Неужели эти пожилые, ограниченные и словно чем-то навсегда испуганные люди всерьез думают, что могут его чему-то научить? Иногда он начинал спорить, но чаще просто сидел в классе с таким отстраненным видом, словно все происходящее здесь его вовсе не касается.

Лет в четырнадцать у Глеба наступил период богоискательства и богоборчества. Он упорно искал ответа на вечный вопрос: есть ли какая-то высшая сила, которая призвана воздать «каждому по делам его» или человек совершенно свободен и отвечает за свои поступки только перед собственной совестью?

Глеб прилежно читал и Библию, и Коран, и «Историю религий», но долгожданной ясности это не принесло. С одной стороны, усердно насаждаемый безусловный атеизм стал казаться тупой казенщиной, а с другой — искренне уверовать в Бога Глеб не мог. Слишком уж темна и запутанна история… И кровавых страниц в ней тоже немало!

Он долго размышлял о том, почему христианство, пришедшее в мир как благая весть, успело превратиться в полную свою противоположность. Как можно учить людей любви друг к другу, насаждая новую религию огнем и мечом?

Как получилось, что сначала были христианские мученики, а потом — инквизиция, Крестовые походы, безжалостное преследование еретиков и иноверцев? На какое-то время его настольной книгой стал «Тиль Уленшпигель» Шарля де Костера. «Пепел Клааса стучит в мое сердце…» Жестокие и прекрасные слова преследовали его.

Перед глазами вставали картины средневекового города с мощеными узкими улочками и остроконечными крышами из красной черепицы.

Красивый такой городок, будто пряничный! Только дела в нем творятся страшные. И зеваки на площади собрались не затем, чтобы поглазеть на жонглера или трубадура…

Нет — сложены вязанки дров у столба, и совсем скоро здесь сожгут живого человека. В небе горит закат, но никому нет дела до его вечной и равнодушной ко всему красоты, скоро предстоит зрелище поинтереснее!

И в тот час, когда на стене

Догорает последний блик,

Шел принять свою смерть в огне

Нераскаявшийся еретик.

Дальше было о том, как улюлюкает толпа и как осужденный старается идти быстрее навстречу смерти, торопит ее, как милосердную избавительницу от страданий…

И о том, как, незримый для всех, перед ним предстал сам Иисус Христос в терновом венце и окровавленной одежде, чтобы попросить прощения у человека, замученного во имя Его:

Ты пойми, я совсем другой,

Я учил любить и прощать,

Пожалей меня, успокой,

Не за то я шел умирать!

Стихи получились длинные, местами чересчур книжные, но Глеб был доволен собой. Он даже отправил их в популярный журнал «Наша молодость» и с трепетом в душе ждал, что вот-вот увидит свое произведение напечатанным…

Месяца через два пришел ответ.

Некая О. Самоварова сообщала, что стихи для журнала не подходят, советовала обратиться к современной жизни и написать что-нибудь о буднях комсомольской организации. Было очень обидно, но Глеб старался не подавать вида. Конечно, сам виноват! Глупо было надеяться.

В тот день он записал в своем дневнике: «Сегодня мир впервые сказал: “Ты мне не нужен”. Если так, то и мир не нужен мне!»

Глеб еще долго переживал эту неудачу, даже стихов не писал почти два года. К тому же в семье случилась беда… В марте восемьдесят шестого года скоропостижно скончался отец.

Странное это было время: вроде бы огромная страна, тогда еще именуемая Советским Союзом, стояла твердо и нерушимо, а новый генсек, прозванный в народе Меченым за большое родимое пятно на лысине, то шумно боролся с алкоголизмом, то призывал с телеэкрана «нАчать» и «углУбить» перестройку и ускорение, но предчувствие близких перемен буквально витало в воздухе.