Фёдор не подпускал свою мать к Стеньке, не позволял «распускать сопли». Мальчик тянулся к ласке, ждал доброго слова, похвалы, поддержки, но получал лишь злобный взгляд отца, а позже и град пощёчин. Кожа на лице ребёнка от постоянных ударов стала настолько чувствительной, что краснела по любой причине. Стыдно ли было или он злился на что-то – лицо его становилось красным, а позже совсем багровело.
Зоя Георгиевна пыталась защитить Стеньку от тирании Фёдора, но получала такой поток брани в свой адрес, что потом долго сидела в своём уголке за занавеской и боялась шевельнуться.
Шум точильного камня разрывал вечернюю тишину и вызывал у Стеньки озноб по всему телу. Фёдор был в сарайчике, пристроенном к крылечку дома, и точил топор. Пройти незамеченным у мальчишки не получилось, отец заметил его. Он всегда всё замечал, иногда было такое впечатление, что у него на затылке под рыжими волосами есть ещё одна пара глаз, которые постоянно вращаются в своих орбитах.
– Стой! – крикнул он сыну, одновременно выключив наждак. Звук падающего самолёта от тормозившего точильного камня был ещё громче, чем несколько секунд назад.
Фёдор вышел из сарая, синяя форменная рубаха, закатанная выше локтей в рукавах, старые форменные штаны мрачно предстали перед Стенькой. Вот он, исполнитель закона, власть с топором в руке и мальчишка, готовый принять свою участь.
– Я слушаю, говори! Что ты знаешь? – медленно, как учитель, читающий диктант ученикам, спросил Фёдор.
– Я…я…
Стенька не мог выговорить ни слова. Его челюсть сковал страх, зубы стучали, а язык налился свинцом.
– Сколько раз я тебе говорил, не мямлить? – всё так же спокойно и с расстановкой задал вопрос Фёдор. Для Стеньки это был самый пугающий тон – лучше бы отец орал, брызгая слюной.
– В…в…вол…волчёнок у…у…Саввушшкиных…, – выдохнул наконец Стенька, слёзы побежали по его раскалённым щекам, но их не было видно в вечернем мраке. Странно, что они не шипели, как капли воды на раскалённых углях.
Фёдор с силой воткнул топор в дверной косяк и посмотрел на него, словно собираясь с мыслями. Оцепенение длилось недолго, он тряхнул головой, оторвал взгляд от топора и принялся шарить рукой по стене сразу за дверным косяком сарая. Нащупав старую портупею, он подошёл к Стеньке и схватил его за предплечье. Словно тряпичную куклу он потащил его в сарай, почти приподнимая над землёй. Мальчишка заскулил, безысходность победила. Он вдруг вспомнил, что хотел убежать, эта мысль была такой свежей, она родилась всего полчаса назад, хотя вынашивалась уже очень давно. Почему он не убежал! Почему он не сделал этого хотя бы минуту назад? Как бы он сейчас бежал, ах, как легко он рассекал бы ладонями встречный воздух. Пусть бы он позже умер с голоду, но сейчас, сию минуту, он бы не боялся так сильно, он был бы просто счастлив!
– Отпусти мальчика, Фёдор! – раздался позади резкий окрик. Он был настолько неожиданным, что Фёдор просто встал, как вкопанный, продолжая держать свою добычу за предплечье.
Мать Фёдора стояла в трёх шагах от сарая и держала ружьё, направив его на сына. Два чёрных отверстия смотрели ему прямо в живот.
– Отпусти ребёнка, или я тебе кишки вышибу, ублюдок, – тихо сказала женщина. Она была спокойна, потому что всё для себя решила. Жизнь больше не имела никакого смысла, она закончилась уже давно, когда повесился её муж, отец Фёдора. Она не могла винить сына за ту смерть, но в глубине души носила этот груз до этого дня, и вот сегодня больше не смогла его поднять – он стал слишком тяжёл для неё.
– Я только сегодня поняла, какой ты ублюдок, сынок, – продолжала она, сжимая ружьё, свою исповедь.
– Ты из-за какого-то выжившего волчонка готов пришибить сына. Твоя гордыня, твой гнев, чёрная душа не дают тебе покоя. Это нельзя исправить. Пусть я умру, но Стенька будет счастлив, без тебя!
Ружьё медленно клонилось дулом к земле, но Зоя Георгиевна приподняла его выше и продолжала.
– Твой отец умер, потому что родился ты, рыжая бестия! Он мог бы смириться с тем, что ты не похож на него, но его нутро чувствовало отвращение к тебе. Ты отвергал его и сам, вы были чужими. Это ты убил его, сволочь!
– Убери ружьё! – прошипел Фёдор, но женщина только крепче сжала его в руках.
– Ты и Полину убил! – с дрожью в голосе и с горькой обидой продолжала мать. – Она не смогла бы покончить с собой, потому что любила сына!
Она снова подняла опустившееся вниз дуло ружья. Фёдор молча слушал мать, продолжая держать Стеньку ниже плеча.
– Будь проклята моя жизнь! – с этими горькими словами Зоя Георгиевна нажала на спусковые крючки, но оглушительная тишина повисла над посёлком. Выстрела не последовало, ружьё было не заряжено.
Фёдор ещё несколько секунд смотрел на пару чёрных ноздрей ствола, потом посмотрел на мать. Она стояла босиком с распущенными до пояса седыми волосами и отсутствующим взглядом смотрела на ствол ружья. Фёдор отпустил Стеньку, который тут же упал на колени и на руки, пытаясь отползти в дальний угол сарая. Той же рукой, которой только что держал сына, он схватился за ствол ружья и резко дёрнул на себя. Мать отпустила руки, её тело пошатнулось, ноги в коленях подогнулись, и она упала на землю. Фёдор, держа в одной руке ружьё, а в другой портупею, гордо возвышался над распростёртым телом матери.
-20-
«Скорая» прибыла через полчаса, медики успели спасти женщину. Её погрузили на носилки и поместили в машину. Когда серое пятно УАЗа скрылось за поворотом, Фёдор вернулся в дом и достал бутылку водки. Чувствовал ли он вину или испытывал угрызения совести – это вряд ли. Он выполнил то, что должен был сделать нормальный человек, но этот случай не вписывался в рамки «нормального». Он не взял бы трубку телефона и не набрал 0-3, если бы не вспомнил про Стеньку, наблюдающего за ним из-под верстака в дальнем углу сарая. Он бы оставил мать лежать тут до утра, чтобы наверняка, но ему пришлось поднять её на руки и отнести в дом. Положив её на кровать, он вернулся к сараю и подобрал ружьё.
– Иди в дом! – рявкнул Фёдор, но никто его не услышал. Сарай был пустым.
На следующее утро в посёлке узнали о случившемся. Клавдии Ивановне позвонили в сельскую поликлинику, чтобы уточнить подробности карты больной. Так стало известно, что поздно вечером Зою Георгиевну доставили в больницу райцентра с инфарктом. Её удалось спасти только потому, что женщину будто судьба не отпускала на тот свет. По рассказам медиков, забравших женщину на «скорой», она всю дорогу до больницы держала медсестру за запястье и не отпускала до самой операционной. «Казалось, что она что-то не успела сделать», – говорили они.
Клавдия Ивановна позвонила Оле в магазин, а там уже и весь посёлок узнал о случившемся. Несмотря на то, что Зоя Георгиевна редко показывалась на людях, её помнили и любили многие. О событии узнал весь посёлок, но только причина трагедии так и осталась тайной, притаившейся за оградой Дементьевых.
Марина продолжала ухаживать за волчонком, делая ему перевязки. Кровотечение полностью прекратилось, все раны подсохли, и перевязку решено было прекратить.
– Поправляемся мы с тобой, чудо ты моё! – ласково сказала она, гладя волчонка по мягкому брюшку. – Скоро будем выходить во двор, засиделся ты тут.
Витя пил чай и качал ногой. Он рассказал отцу о случившемся ещё тогда, ночью, когда мама была без сознания. Он подробно описал всё, даже место за ручьём, куст ивы, где нашлись гильзы, мёртвую волчицу с волчатами. Только про драку и про разбитый бинокль Витя промолчал. Ему было стыдно перед отцом, поэтому он решил не сливать все беды в один котёл, а немного подождать. Марина посмотрела на Витю и перестала чесать живот волчонку.
– Вить, тебе уже получше, как ты думаешь – можно ли тебя оставить завтра на полдня одного? – спросила она.
Витя знал, что мама не ходит на работу уже три дня. Она наклеила на дверь библиотеки записку, что идёт ремонт, а сама отпросилась в муниципалитете, сказав, что ребёнок заболел. Заменить её было некому, поэтому Марина не могла найти себе места, зная, что дети не могут взять книжки.
