Тихо, словно боясь разбудить, Хэлан взял тетрадь и унес на цыпочках.
Он не стал читать дневник - оставил на потом, когда разберется. Личные документы - штука опасная, они навязывают отношение. Поэтому он и начал с документации. Увлекательная штука для того, кто умеет читать такие вещи.
Станция была спроектирована и построена особым подразделением корпуса Космических Разведчиков еще в 30-м году (это что же: вместе с ктенской?) и законсервирована на три года. Выбирали, значит? Ладно, не суетись. Ктен заселили в 31-м году, а через два года все-таки согласились на экспедицию. Странно...
Было как-то неуютно - неловко что ли? - сидеть вот так, смотреть документы и неспешно раздумывать над ними. Наверное, из-за человека за стеной. Словно сговорился о встрече, а не идешь. Сидишь - а тебя ждут. Так и тянет открыть дневник на последней странице, на той самой записи, что предназначена мне.
Ладно! Собственно экспедиция. Списки оборудования Хэлан проглядел небрежно - тут он не эксперт. Вроде бы экспедицию снаряжали толково и с запасом, словно заранее алиби готовили.
Список личного состава. А это уже интересно! Десять человек: девять сплошь профессора, только один без всяких званий. Ну, кто по-твоему? Начальник экспедиции! Планетологическая экспедиция, трое планетологов в профессорском звании, а начальником - какой-то математик. А? "Эх, подумал он, - был бы Ларт! Вот с кем бы я про это дело потолковал".
Вспомнил о Ларте - и вдруг опять почувствовал тишину. Стоит сзади и дышит в затылок. Еле заставил себя взяться за дело.
Почему-то на станции рабочий журнал вели в двух экземплярах - на ленте и рукописный. Может и есть такое правило... чудно: кто-то сидит и бумагу марает. Наверное, поэтому и начал с рукописного.
И не пожалел. Интереснейший оказался документ - даже для Хэлана. Дата, время записи, разбивка вахт, точно расписано, кто где находится и чем занимается. Перечень проведенных наблюдений, если обнаружено что-то особенное - кем и когда. С такой штукой никаких отчетов не надо!
Сначала почерка были разные - видно, этим занимались дежурные, потом остался только один. Четкий такой, разборчивый, без всяких выкрутасов. И записи тоже четкие, обстоятельные - и без единого лишнего слова. И все уже связалось одно с другим: записи с почерком, почерк с порядком на станции, порядок - с человеком за стеной, начальником экспедиции Нирелом Ресни, который один почти не покидал станцию, потому что занимался обработкой данных.
Хэлан так и не кончил с журналом в этот день. Дошел до сообщения о болезни планетолога Лота Н'феста и захлопнул толстенный том. Сразу вдруг почувствовал, что спина одеревенела и все тело чешется от скафандра. Еще бы: десятый час здесь торчу! Ладно, хватит. Майх мне аж три дня отвалил, а задачка-то плевая. Все для меня разжевали, только глотать не ленись.
Наверху была ночь, хоть, может быть, и день. Просто на небе не блистал Фаранел, и Намрон стал угрюм и невзрачен, как какой-то Тенар.
Хэлан шел по маячку; уютный голосок птичкой посвистывал в шлеме, и от этого как-то хорошо думалось. Ноги сами держали направление, глаза сами ощупывали путь, и можно было думать о Ларте. Почему-то сейчас ему надо было думать о Ларте.
Странно? Да нет, пожалуй. Был на Ктене один невеселый разговор. С Бари. Старик честно продержался все время похорон. Все сделал, все организовал, обо всем позаботился. А потом все-таки не выдержал - зазвал Хэлана к себе. Странный разговор: как в дороге со случайным попутчиком. Наболевшее: чем был и чем не был для него Ларт. И главный вопрос, главная обида: мы столько вместе пережили, почему он не захотел со мной проститься? Почему истратил свои последние минуты на тебя? Что ты такое?
Вопросы, на которые я только себе и отвечу. Не простился, потому что не мог, должен был доделать то, что себе назначил. Почему на меня? А чтоб вернее меня скрутить. Не очень-то честный ход, а Кел? То бы мы еще поспорили, а теперь последнее слово за вами... навсегда. Что я такое? Да, собственно, ничего. Мелкая сошка, которой не по праву и не по нраву то, что ей хотят навязать. Это что же: я, выходит, за весь Мир в ответе?
Он даже засмеялся, до того глупо это было, и смятый, искаженный скафандром звук отрезвил и испугал его.
Да, это было очень смешно, и все-таки совсем не смешно, потому что мы уже на Намроне. Хоть на месте, хоть прямо, хоть в сторону - и все равно каждый шаг - это уже решение, и от этого зависит что-то большее, чем твоя жизнь...
Хорошо, что он добрался до корабля прежде, чем его одолела тоска несвободы, только шевельнулась внутри, провела по сердцу холодной лапой, а вот когти выпустить не успела. Хэлан увидел свой корабль, и сразу все вылетело из головы. Только одно: добежать, наконец, и содрать осточертевший скафандр.
Все вернулось наутро, когда Хэлан вышел в янтарный холод Намрона. Да, не очень-то весело было, когда он - опять по маячку - вышагивал к станции. Чертова мысль занозой торчала внутри, и от этого все становилось каким-то другим.
Оч-чень знакомая логика наших властей, всадивших такие деньжищи в пару станций. Наверное, на это можно не год и не два бесплатно кормить народ в Столице. Или снести гадюшники в Эсси и построить дома для нормальной жизни. Или нанять еще двадцать тыщ полицейских, чтобы в этой Столице можно было жить. Полно "или". А все для чего? Припрятать десятка три людей? Избавиться от лучших умов Планеты?
Это еще только Ктен, а Намрон? Те ребята, что строили станцию? Считай, без защиты работали - одни скафандры. Сколько ж это их поумирало, пока прикрыли лавочку? И экспедицию, выходит, послали на верную гибель, потому и врача не дали - а вдруг поймет?
Как ни противно, а Хэлана такие штуки давно не занимали. Насмотрелся. При такой жизни на душе быстро мозоли нарастают, попробуй доберись до живого мяса. Просто маячит перед глазами та самая улыбка Ларта. "Ну что, господин Ктар, будем решать?"
- Да оставьте вы меня в покое, черт вас побери! - шепотом сказал он. - Ну, чего привязались? Что я вам сделал?
...На станцию Хэлан вошел, как к себе домой. К черту! Лучше уж тишина, чем осиный рой в голове. Отогнал странное желание зайти поздороваться и засел за журнал. Невеселые были страницы, и все-таки Хэлан читал их взахлеб, с какой-то безрадостной гордостью за людей... Ничто не изменилось - ни тон, ни почерк. Так же точно, четко, обстоятельно, словно тот, кто писал, не знал ни боли, ни страха.
