— А, — посветлел Леха. — Так ты садись, елки-палки!

— Чего садись-то, — взглянул на Леху Ефимкин. Бровь его, пропитанная почерневшей кровью, вздулась бугром.

— Да иди! — настойчиво пригласил Леха. — Одному чего пить-то?

— Это да, — согласился Ефимкин. — Баба-то где?

— А черт ее знает, где! — засмеялся Леха. — Нету!

— Тогда другое дело, — присел Ефимкин рядом с Лехой. — Чего ж мы тогда с тобой бились?

— Да ладно… — сказал Леха. — Давай, что ли! — и придвинул Ефимкину пиалу.

— Со знакомством! — степенно произнес Ефимкин. — Андрей я… Бери закуску-то!

— Да я беру, — сказал Леха. — Как ты думаешь — куда она делась?

— Кто ж ее знает! — рассудительно заметил Ефимкин. — Это тебе, брат, не Россия. Тут у них все не по-людски.

— Может, она испугалась? — предположил Леха.

— Да какой там испугалась! — запротестовал Ефимкин. — Упустили бабу! Чего зря гадать…

— А ты давно ее знаешь? — спросил Леха.

— Кого? — уточнил Ефимкин. — Ее-то? Да полгода.

Мужчины замолчали. Ефимкин вскрыл перочинным ножом банку тушенки и вывалил ее содержимое на круглую лепешку.

— Ты сам местный, что ли? — спросил Леха.

— Какой там местный! — ответил Ефимкин с надрывом. — С России я, с Пензенской области!

— А местным здесь, вроде, ничего живется, — неуверенно сказал Леха.

— Да ну! — опроверг Ефимкин. — Им что? Мяса от пуза — и весь бестроган. Вон мужик ее, Гулькин, к примеру. Ему что? Ушел в горы — и сидит там… Конечно, ему хорошо! — неожиданно заключил Ефимкин.

— Что ж хорошего? — усомнился теперь Леха.

— Да брось ты, ей-Богу! — с чувством посоветовал Ефимкин. — Я здесь уже полгода сижу, знаю… Каждый человек на своем месте должен проживать, где он родился — и будет ему хорошо.

— Ну, на одном месте сидеть, — возразил Леха, — тоже, знаешь ли, удовольствие!

— Удовольствие! — криво усмехнулся Ефимкин. — Это все, парень, болтовня. Я вон утром сюда приперся — нутро аж все пело: удовольствие! Вот, думаю, хорошо-то: с бабой время проведу, выпью водки, а утречком — назад… Вот и выпил.

— Так уж вышло, — сказал Леха хмуро. — Ты уж меня извини.

— Чего там, — сказал Ефимкин, разливая. — Дай лучку-то!

Гульмамад никогда не тратился ни на засовы, ни на замки. Кибитка его была открыта для тех, кто хотел войти в нее, и ничто этому не препятствовало.

Войдя к Гульмамаду в поздний час, Иса с Гульнарой были усажены, в соответствии с правилами хорошего тона, точно против двери, лицом к ней. Вопросов им никаких не задавали: сами расскажут, если сочтут нужным, зачем пожаловали ночью, с чемоданом.

Чувствовалось, однако, что не все в порядке с этим поздним визитом. Слишком уж безразлично глазел по сторонам Гульмамад, слишком хмуро поглядывала на гостей Лейла, слишком старательно драила казан Айша, перевернув его кверху брюхом в кухонном углу. Только древняя мать Гульмамада вела себя вполне естественно. Сидя на кошме, она покуривала свернутую из газетной бумаги махорочную сигарету и поплевывала в костерок, тлевший посреди кибитки. Старухе было очень много лет, никто точно не знал — сколько. Платье ее украшали серебряные монеты, тяжелые серебряные серьги низко оттягивали мочки ушей, а на широком пояса тускло светилась серебряная же пряжка с овальным сердоликом. Большое лицо старухи было сухо и морщинисто, маленькие, подвижные ладошки — коричневы. С любопытством переводя взгляд с Исы на Гульнару, старуха со вкусом потягивала махорочный дым и молчала — она уже все сказала на своем веку.

Лаконичное объяснение Исы «туристы, мол, пришли, ночуют у Кадама» было принято хозяевами, как промежуточное. Кадамова кибитка — не дворец, но можно там и вдесятером переночевать с удобствами, это каждому ясно.

— Туристы, — повторил Иса, — ну, да… Пускай спят у Кадама.

— Пускай! — безразлично согласился Гульмамад, глядя в потолок.

— Мы здесь переночуем, а завтра с утра уедем в Кзыл-Су, — сообщил Иса. — Так я решил.

Гульмамад перестал зыркать по сторонам, покосился на Ису холодно.

— Кадама не дождетесь? — спросил Гульмамад.

— Поедем, — сказал Иса. — Чего ждать-то…

— Может, передать ему что? — снова спросил Гульмамад и взглянул на Лейлу, открывшую было рот, свирепо.

— Да-да! — оживился Иса. — Пальто передай. Скажи — Иса привез. Передашь?

— Скажу, — сухо пообещал Гульмамад. — Почему не сказать?

— А еще чего ему передать? — отодвинувшись подальше от мужа, крикливо спросила Лейла. — Когда обратно приедете?

Гульмамад, кажется, был доволен прямым вопросом жены — зря она от него отодвигалась опасливо.

— Не приедем мы, — твердо сказала Гульнара. — Мы в Кзыл-Су останемся. Так и скажи, если хочешь.

В кухонном углу Айша, посыпав казан песком, терла с такой силой, как будто хотела проскрести дырку в днище. Скрип песчинок о металл, да еще задумчивое сопенье Гульмамада наполнили комнату.

До старухи тем временем дошел смысл сказанного. Она с великолепным, детским любопытством уставилась на Гульнару, сидевшую к ней вполоборота. Поза Гульнары, однако, не удовлетворила старуху. Желая получше рассмотреть гостью, она дернула ее за рукав, заставляя тем самым повернуться к себе лицом.

Старуха изучала Гульнару весело и открыто, словно бы ей, старухе, все-то было дозволено в этом мире, словно бы она глядела на земные предметы уже из иной, вовсе непостижимой сферы.

Гульнаре неловко было под этим взглядом — легко раздевающим, отслаивающим мясо от костей все с той же до идиотизма веселой беззаботливостью.

А старуха вдруг вздернула редкие седые бровки и, чуть приоткрыв щель рта, кивнула головой в сторону Исы. Чего-чего, но осужденья нельзя было прочитать на лице старухи. Слишком она была стара — даже для того, чтобы осуждать.

Как бы защищаясь от нечистой силы, то ли задабривая ее, Гульнара вынула из кармана баварскую трубку и показала ее старухе. Та коротким движением протянула коричневую лапку и схватила трубку.

Мужчины ничего этого не видели — они были заняты другим: Иса демонстрировал Гульмамаду набор открыток-репродукций с картин Дрезденской галереи. Глаза опешившего Гульмамада, рассматривавшего изображения разлегшихся обнаженных женщин, сверкали темным огнем, пунцовая борода подрагивала. Могучие формы, столь излюбленные мастерами эпохи Возрождения, вызывали одобрение щуплого Гульмамада, но он пытался скрыть свои чувства. Он начисто забыл и о Гульнаре, и об Исе, и о цели их прихода в его дом. Розовое мясо давно истлевших натурщиц, кое-как прикрытое шелком и бархатом, вызывало в его душе сложные ассоциации, связанные с его собственной жизнью, с Алтын-Кииком, с Лейлой и детьми. А Иса торжествующе трещал пачкой открыток, перетянутых аптечной резинкой, и протягивал Гульмамаду все новых и новых удивительно толстых и чистых женщин, лежащих на траве и на кушетках, с круглыми ляжками, с сытыми отвисшими животами, с грудями, способными прокормить целый выводок детей. Открыток с худыми или вполне одетыми женщинами в Исовой пачке не было вовсе.

Старуха тоже заинтересовалась заморской диковинкой: поднеся баварскую трубку близко к глазам, она поворачивала ее и так, и этак и рассматривала со вниманием. Она, наверняка, не догадывалась о назначении этого странного предмета: на Центральном Памире курительные трубки не в ходу. Повертев трубку, она прицепила ее за шнурок к серебряной монете на груди своего платья и, выпростав руку из широкого рукава, остро и резко толкнула Гульмамада в бок. Не ожидавший ничего подобного Гульмамад медленно повернулся к матери и поглядел на нее бессмысленно. Баварская трубка не интересовала его сейчас, и старуха не интересовала. Открытки интересовали его, открытки Исы, и он был недоволен тем, что мать так некстати отвлекла его от них.

Тем не менее, он продолжал смотреть на мать. Он постепенно возвращался из замечательного незнакомого мира в мир своей кибитки, и видел перед собой полубезумную старуху, забывшую умереть. Смотрел на нее и Иса, и Гульнара смотрела.