Я вспомнил игру, в которую играл, когда мне было шесть или семь. В нашей квартире очень покатые полы, и когда я клал стальной шарик в угол комнаты, он перекатывался в противоположный угол сам по себе. З-з-з-з. Это был звук катящегося шарика. Я привстал в постели, выпрямился. Звук прекратился. Я снова лег. З-з-з-з. Шарик катился. Несмотря на весь ужас, какой внушали мне слово «чердак» и вид громадного замка, именно в ту ночь я принял решение. Я переступлю этот порог. Меня призывало туда нечто, или, точнее, некто. Ведь не мог же шарик катиться сам по себе. С тех пор я караулил каждый звук, доносившийся с чердака. Никто даже представить не может, сколько таких неслышных стуков и вздохов скрывает ночь, она одушевленнее дня для того, кто не спит. В моей спаленке рождались призраки. Мимо проплывали существа, которые утром оказывались лишь занавесками, одеждой или стопками книг. Но звука катящегося шарика я не слышал больше никогда.
Ключ дедушка носил на шее. Несколько раз, когда дедушка выходил, только что умывшись и не успев надеть рубашку, я видел ключ у него под майкой. Он болтался на простой нитке. Его можно было отрезать одним взмахом ножниц. А ножницы в моей старой школьной готовальне имелись.
Так я оказался среди ночи в изножье кровати, на которой спали Марта и ее муж. Сквозь просветы ставен в комнату проникали уличные огни, и я смотрел на этих двух стариков, простертых рядом друг с другом, неподвижных как надгробия. Они умерли, глупо подумал я. Вздох слетел с дедушкиных губ. Ни мертвые, ни живые, снова подумалось мне, они во власти снов. Дедушке снится, как убийца подходит к его изголовью, раскрывая ужасные ножницы. Его взор блуждает по горлу жертвы, и вот… я потихоньку опускаю руку. Вот она, жизнь дедушки, висит на ниточке; а моя заперта на ключ. И я снова подношу к нему ножницы. Тут первой успевает проснуться Марта и кричит по-птичьи. Дедушкин взгляд испуганно блуждает. Вид у обоих жалкий.
– Чудовище! – орет Марта. – Чудовище!
Конечно, мне не следовало брать острые ножницы из корзинки для шитья. Но своих, с закругленными кончиками из школьной готовальни, я не нашел. Я хотел сказать дедушке, что мне просто нужен ключ, и, подыскивая слова, все смотрел на его шею – видя, как в яремной вене пульсирует кровь.
– Чудовище, – разрыдалась Марта.
Нужно было сказать хоть что-нибудь, я должен был сказать, но слова растаяли прямо у меня на языке. Я опять оказался в своей комнатке, почти лишившись дара речи. Похожий на малыша из того самого сна, Катрин, и тоже виновный, как и он.
Никакого объяснения между нами не было. Они боялись меня – а я боялся их страха. На следующий же день Марта убрала в какие-то закрома все ножи и вечером заперла дверь спальни на засов. А мне понравилось чувствовать себя отверженным. Теперь ночь и вправду становилась моим царством.
В тот же вечер я взгромоздил стул на столик и, вскарабкавшись по этой постройке, принялся негромко стучать в потолок. Осыпалось немного штукатурки, я поскреб и обнаружил планку перекрытия. А если там, наверху, кто-то был, – слышал ли он мое дыхание? На следующий день я купил швейцарский нож.
Отныне каждый день с помощью ножика я соскребал с потолка немного гипса, который потом смахивал в картонную коробочку и спускался к мусоропроводу. Никто не покушался на мою территорию. Я мог спокойно проделывать свою работу. От того, что мне удавалось обнажать пол верхнего этажа, мной овладевало прекрасное и возраставшее умиротворение. Руки кровоточили, строительный мусор колол горло, ослеплял, попадая в глаза. Но я хоть понимал, ради чего страдаю. Мое упорство было вознаграждено через пару недель: я различил на потолке очертания люка. Этот люк преодолеть было легче, чем дверь с амбарным замком.
Самым трудным было доскрести до появления зазора в полсантиметра – люком уже давно не пользовались. Когда мне это удалось, я просунул туда свою железную линейку, чтобы зафиксировать отверстие. Доски наверху затрещали. Что ж, последний толчок плечом, решающее «ух!», и… люк раскрылся вверх. А я до того удивился, что по-глупому дал ему снова закрыться, и крышка чуть не пришибла меня.
Думаю, в ту ночь я пережил то же чувство, что и археолог-любитель Реголини на пороге гробницы принцессы Ларции, когда столь темное, столь скрытое настоящее вот-вот встретится с прошлым и ярко им озарится. Я начал лихорадочно готовиться к экспедиции. У меня был рюкзак для скаутских прогулок. Я сунул туда провиант – виноград и шоколад, полную флягу воды, пуловер, кое-какие инструменты, бортовой журнал, компас, небольшой несессер на всякий случай и карманный фонарик. Обулся как надо для путешествий и надел мягкую, но теплую одежду. Меня беспокоило только одно: а вдруг чердак обитаем?
Я второй раз поднажал на крышку люка, потом окинул спальню последним взглядом, не уверенный, что когда-нибудь в нее вернусь, и уцепился за кромку люка, чтобы подтянуться на руках. Локоть, потом другой локоть; колено, потом другое колено. Вот я и там.
Она – вот первое, что я там увидел, и моим первым порывом было крепко ее обнять. Это была прислоненная к стене виолончель со смычком. Все вокруг тонуло в бледном лунном сиянии. У меня было чувство, что я обнимаю близкого родственника. Подняв голову, я заметил фотографию, висевшую на стене, – портрет молодого человека в ореоле искусственного света. Из-за горькой улыбки и необычно пристального взгляда он сразу показался мне неприятным. Я включил карманный фонарик. Из темноты вдруг выскочила деревянная лошадка, глупая коняшка с нарисованными глазами, со слишком человеческой мордочкой. Я шагнул вперед и едва не упал. З-з-з-з. Это я наступил на стальной шарик. Крак. Он покатился далеко от обследуемой мною территории, закатившись за деревянную лошадку. Я вытащил свой бортовой журнал и записал первые впечатления.
«Чердак кажется необитаемым, но я еще не заглядывал за шкаф. С той стороны осталась весьма значительная зона тьмы. Я только что обустроил временный лагерь на ящике. Это на расстоянии около метра от деревянной лошадки».
Клещами, которые я удачно сообразил захватить с собой, я вытащил из ящика гвозди. В нем были пластинки и граммофон. Я посмотрел на конверт одной из старых пластинок на 33 оборота. Сюиты И. С. Баха. Партия виолончели: Максанс Азар. Я поднял глаза на фотографию:
– Так вы, значит, вот кто, – прошептал я, как будто мне его только что представили.
Мне показалось, или глаза его как будто блеснули еще ярче, а улыбка стала еще более желчной? Я подумал, что слишком долго его разглядывать сейчас не стоит.
В конце концов, меня призывали иные горизонты.
– Шкаф, – молвил я вполголоса.
Чтобы добраться до него, мне пришлось переступить через карнизы для штор и рулоны линолеума. Рюкзак натирал плечи. На миг я присел – выпить глоток воды. С собой я захватил всего одну флягу. Придется экономить воду? Я читал об этом в книгах, там это было самым главным для исследователя.
– Заперт на ключ, – заключил я, наконец добравшись до шкафа.
И никаких следов ключа. Я записал:
«Я на время отказываюсь от исследования шкафа. Окрестности необитаемы. Замечены: детский стульчик, серая детская коляска, большая картонная коробка для шл…»
Я отложил бортовой журнал, открыл коробку, потом записал:
«…яп, в которой лежат фата новобрачной и букет белых цветов».
Стоило мне прикоснуться к цветам, как они тут же рассыпались в прах, и мое сердце сжалось от тоски. Я почувствовал, что в эту ночь мне не продвинуться дальше.
«Возвращение на базу. Час ночи».
Но что этот малыш делает совсем один в этот час? У него такой внимательный взгляд. Он смотрит на человека, который не знает, что его разглядывают. По аллее приближается Максанс.
– До свидания, – говорит женщина. Вся в белом, она больше похожа на привидение, чем на невесту. – Мы уезжаем ненадолго.
– Поторопись же, Мята, – нетерпеливо говорит Максанс, – ох уж эти капризы.
Автомобиль. Роскошная машина кроваво-красного цвета. Надо, чтобы малыш заговорил, он должен сказать: «Не садитесь в машину!» Он не произносит ни слова, и автомобиль отъезжает. «Да не плачь ты, – говорит мой дедушка. – Завтра они вернутся».
