«Как?» – безмолвно вопрошали их глаза.

– Отдайте этому все, работая до изнеможения, превзойдите себя, рискните, и оно к вам придет. И тогда, если вы выполнили домашнюю работу, возникнет красота.

Дельфин – высокая, симпатичная шатенка с затейливо заплетенной косой, – подобно многим девушкам-музыкантам, была очень умна и втихомолку все подвергала сомнению. Скрипка и смычок лежали у нее на коленях, но Дельфин придерживала их руками. Затем выпрямилась и с вызовом развела скрипку и смычок в разные стороны, словно вопрошая: «А что такое „красота“»?

– Я осознаю, – ответил Жюль, – что любой в вашем возрасте получил релятивистское образование. Я также осознаю, что Кроче[26] исписал толстенный том в надежде, пусть даже и окольными путями, добраться до определения красоты, да так и не смог. То, что вы не способны постичь ее и классифицировать, не означает, что она не существует или что вы не можете ее увидеть. И дело тут не в точке обзора, а в том, что люди видят по-разному, а некоторые полностью слепы. Зоркий, близорукий, дальтоник и слепец видят горный кряж под разными углами, при различном освещении, они видят или не видят множество разных вещей, но горный кряж всегда один и тот же. Для меня красота – это намек, вспышка, мимолетный проблеск божественного и заверение, что мир прекрасен. А в музыке эта искра может разгораться и сиять достаточно долго, чтобы стать ровным светом.

Часто они слушали, но не могли позволить себе понять, что он говорит, – образование мешало. И даже больше: они не считали, что он на самом деле произносит то, что они боятся услышать и чего некоторые из них так страстно жаждали, пока их не прижали и не загнали в угол. Но они не знали Жюля. Не знали, что их мэтр принадлежит к последнему из неисчислимых поколений, не боявшихся утверждать то, что нынешнее поколение отрицает, не знали они, что те, чьим наследником был Жюль, поступали так тысячелетиями, даже перед лицом неминуемой боли и смерти, которая часто настигала их. В четыре года этот древний, непоколебимый символ веры ударил в его детское сердце, словно раскаленное стальное тавро, и ни принуждение, ни мода не смогли отвратить Жюля от пути истинного.

Они думали, что, убоявшись, он не пойдет дальше, поскольку на университетских факультетах господствовал такого рода страх, которому они были весьма подвержены, потому что были молоды и только подавали надежды. И тогда он потряс и ужаснул их не столько тем, что было сказано, сколько собственным очевидным спокойствием. А сказал он вот что:

– Думайте что хотите, но все очень просто: музыка – это глас Божий.

Им приходилось отвергать это, – во всяком случае, они думали, что так нужно, дабы достичь успеха в этом мире. Они должны были зарабатывать на жизнь. Содержать свои будущие семьи. Как признать то, что невозможно ничем подтвердить, а нужно лишь принять или, согласно утверждению мэтра, испытать на собственной шкуре? Поэтому они держались на расстоянии, пока однажды, работая до изнеможения, отдавая себя без остатка, не достигали ненатужного, свободного, вдохновенного исполнения – то ли во время одиноких занятий дома, то ли на репетиции в продуваемом сквозняками классе, а то и на залитой ослепительным светом сцене, – и тогда их личность исчезала, сила тяжести и время прекращали свое существование, звук и свет сливались воедино, и они понимали: их жертва не напрасна, их нищета обернулась богатством, мир не таков, каким кажется, и Жюль говорил правду.

Вот так он снова и снова объяснял студентам, да и самому себе, что предпочитает волны теории волн и что дельфин разумеет теорию волн лучше любого физика.

– Судите сами, – говорил он. – У меня дома есть сливное ситечко из нержавейки, и, если его задеть ложкой, оно издает безупречное, чистейшее «до», звучащее пятнадцать секунд. Будь я моложе, я, наверное, слышал бы его и все тридцать. Красота незримо присутствует в ситечке для раковины, невзирая на его не слишком вдохновляющую форму и назначение, – присутствует в стали, в форме и появилась… откуда она появилась? По воле случая? Восприятия? Иллюзии? Или, возможно, тут нечто большее, дожидающееся лишь высвобождения, чтобы зазвучать и не умолкнуть вовеки?

Но, противореча самому себе, Жюль обзавелся собственной теорией насчет могущества фотографии. Бог знает сколько времени он провел за рассматриванием фотоснимков и картин – речь о портретах, разумеется. Как ни изысканны бывают пейзажи, но в живописи именно так – в человеческом облике, подобно музыке, открываются возможности запредельной силы. Выражение лица, поза – этот безъязыкий язык, способный донести бесконечное разнообразие сообщений, сосуществующих даже при полном противоречии друг другу, пока их сила не увеличится извне, за пределами постижимого интеллектом.

Фотографическая теория Жюля была настолько проста, что почти не являлась теорией, к вящей радости своего творца. Она возникла после просмотра одного телефильма. Он не помнил, какого именно, но в нем детектив разгадывал преступление, внимательно вглядываясь в фотографию и замечая в ней на заднем плане что-то, никем не замеченное, но пойманное выдержкой в сотые доли секунды. Как и все прочее, время делимо до бесконечности. И в движении вещей, таким образом, мы пропускаем большую часть того, что есть. Не может ли быть, что мы, будучи не в силах остановить каждое мгновение, не можем воспринимать настоящее никак иначе, а фотография высвобождает в нас силы, о которых мы даже не подозреваем, открывает окно в правду, присутствующую в каждом миге, везде и всюду, но из-за нашей бесконечной рассеянности мы этой правды не видим? Чем еще объяснить силу и правду выражений, застывших на лицах давным-давно, в которых камера поймала неуловимую, но тем не менее всегда присутствующую истину? Каким-то образом в глазах юной Жаклин отразилось предвидение того, что случится потом, и улыбка ее была печальна.

Если сосредоточиться, то фотография жены, ребенка, отца и матери могли оживать. Жаклин в Канаде, сидит на носу каноэ вполоборота к нему. У нее волнистые темно-рыжие волосы, длинная величавая спина и потрясающе красивое лицо – юное, улыбающееся. Жаклин в двадцать семь лет – первый ее официальный факультетский портрет в костюме от Шанель. Она излучает молодость, искренность, доброту и отзывчивость, как живая. Катрин – роскошный портрет спящей малышки – воплощение невинности и чистейшей прелести – темно-рыжие волосы, так похожие на мамины, восхитительно разметались по подушке. А вот она корчит рожицы, бесконечно любимая шалунья и плутовка, напялив дурацкую шляпу-котелок. И пожелтевшая и растрескавшаяся черно-белая фотокарточка родителей на пляже в тридцатые годы, где они почти вдвое моложе его нынешнего. Наверное, он слишком многое вычитывал из этого снимка, но ему казалось, что, несмотря на выражения их лиц, они как будто узнают его, они смотрят прямо на своего еще не рожденного ребенка, вглядывающегося в их лица из будущего, которое они уже тогда понимали лучше, чем сам он сейчас способен понять. Такова сила фотографии, сила музыки, сила любви.

На следующее утро он сам проснулся в полседьмого. Во сне не прозвучало ни единой ноты. В молодости ему снились целые симфонии, крупные отрывки, длинные каденции на темы Моцарта, Бетховена и Брамса. Жюль никогда их не записывал, потому что они, хотя и содержали множество оригинальных тем и мотивов, были абсолютно всем обязаны своим вдохновителям. А еще он редко играл свою музыку другим, потому что его клинило и он часто бросал играть на середине фразы.

К семи он уже побрился, принял душ и вышел на улицу под яркое солнце. В отличие от многих любителей бега, наряжавшихся в яркие костюмы, кроссовки, сконструированные а-ля «феррари», и оснащенных разнообразными аксессуарами: бутылками с водой, козырьками, поясными сумочками, шагомерами, плеерами, Жюль бегал в старых белых кедах, шортах цвета хаки из магазина военных излишков и серой футболке. А из аксессуаров – только пропуск в бассейн и очки для плавания, висящие на поясе справа. Он был уже не так скор, но зато упорен. Медленная пробежка пять километров, плавание на километр и пятнадцать минут гимнастики и гантелей стоили всех аксессуаров в мире. В армии он усвоил, что становится самым счастливым человеком, когда лишается всего, кроме собственной силы. Все остальное, приобретенное, никогда не принадлежало ему по-настоящему.