К сорока годам я поняла одно: меня спасёт только «развод» с такой авторитарной мамой. Развод как отстаивание своего права думать то, что я хочу, и поступать так, как я считаю нужным. Обычно дети доказывают это право лет в четырнадцать. В нашей семье этот процесс необоснованно затянулся. Непросто быть дочерью психотерапевта.
Я начала с того, с чего начинают дети, достигая подросткового возраста – с мелочей: «Мама, мы не будем смотреть фильм о дикой природе – дети не хотят, и вообще они сейчас смотрят мультфильмы» или: «Мама, я устала общаться только с несовершеннолетними, и хоть иногда поговорить со взрослыми людьми за чашкой кофе – не преступление», и последнее: «Мама, я решила, что буду учиться на психолога».
Дело в том, что на факультет психологии я хотела поступать в семнадцать лет – после окончания школы. Нет, даже не так – я хотела поступать в Литературный институт, потому что с детства писала. На скучных уроках в школе я сидела и писала в тетрадке занимательные истории, где скакали мустанги, прекрасные ковбои спасали от индейцев смуглых черноволосых красоток испанских кровей, а потом все были счастливы. Но вариант Литературного института даже не обсуждался. «Это не профессия – писатель, чем ты будешь на жизнь зарабатывать?» – отрезала мама. После этого я робко выказала желание стать психологом. Мама не позволила категорически: «Только не на психолога». Странно, почему? Её объяснение этому запрету было вполне обоснованным, логически оправданным и даже с необходимой подоплёкой – заботой о собственном ребёнке. Звучало это примерно так: «Я же всю жизнь работаю психотерапевтом, и это – ужасная работа! Нет ничего хуже, чем работать с людьми! Лучше – с букашками, цветочками, но только не с людьми! Я-то знаю». И я поступила на биофак.
Потом бесполезный диплом биолога пылился на шкафу в папке с бумагами. Я работала маникюршей в санатории, в маленьком курортном городе. В одиночку воспитывала пятерых детей и в сорок лет завершила запоздалый подростковый период собственным выбором профессии.
К чему я это всё рассказываю? Ах да, пьеса! Чтобы вам было понятно, почему мне пришла в голову такая странная идея – я решила показать, как сильно зла на маму. Зла, раздражена, обижена. А высказать всё, при наших отношениях, очевидно, могу только одним способом – после её смерти, в адрес бездыханного тела, лежащего в гробу. Потому что пока она жива, выслушивать меня она не будет. Любые попытки как-то выразить моё недовольство или просто несогласие, пресекались, телефонная трубка швырялась и мы не разговаривали месяцами. Много есть способов не слышать то, чего слышать не хочешь.
Я решила написать пьесу, достаточно одиозную, чтобы быть замеченной в наше время. По-моему, ничего подобного ещё не писалось и не ставилось на сцене. Чтобы как-то отделить действие от реальности или из суеверных соображений главным действующим лицом я сделала мужчину. Сюжет был таков: у героя умирает мама. Мать лежит в гробу, наступает ночь, время бдения у тела. Герой вначале плачет, мучается, потом начинает вспоминать жизнь, обиды… И всё возмущение, вся боль прошедших лет поднимается в нём, и все это выливается в страстный – обвиняющий, принимающий, прощающий, просящий прощения монолог, в котором, собственно, описывается вся жизнь, вернее две жизни – его и матери. Монолог обращён этим несчастным, тоже задержавшимся в подростковом возрасте, как и я, к маме, которая уже не сможет ни возразить, ни заткнуть уши, ни бросить трубку. Собственно, слышать его она тоже уже не может. Хотя как знать…
Такой вот дикий замысел. Но мне он нравился. Я полагала, что это будет очень шокирующий проект. Можно написать, разместить в Интернете, кто-нибудь из столичных режиссёров заметит, воспользуется, спектакль будет поставлен в Москве, о новой скандальной постановке расскажут в выпуске новостей на канале «Культура»… А мама так любит смотреть этот канал по телевизору. Она увидит пьесу и поймёт, наконец-то, мои чувства, и… Что будет дальше – воображение отказывалось предполагать.
Пьеса, конечно, не была написана. Некогда стало – работать, воспитывать пятерых детей и получать второе высшее образование непросто.
Конец августа – очень хлопотное время. Подготовиться к первому сентября, когда в семье пять школьников – это ежегодное испытание! Вот тогда-то этот сон и приснился. Он был первым в череде снов, предупреждавших о грядущей катастрофе. Так что всё началось, пожалуй, не с желания написать жуткую пьесу, а с него.
Во сне была поздняя осень – по крайней мере, мы были одеты в осенние куртки – я и мой ребёнок, не кто-то конкретно из моих детей, а просто мальчик лет пяти, который шёл рядом. Мама тоже шла с нами, и одета она была в простое закрытое чёрное платье. На отшибе, среди унылой пустоши с торчащими из снега остовами засохших кустов полыни и виднеющимся вдалеке голым перелеском стоял старый деревянный дом, по виду нежилой. В него мы и зашли. Внутри было мрачно, полутьма, а стены выкрашены тёмно-зеленой масляной краской – так в советские времена выглядели разные присутственные места: общественные туалеты, коридоры университета, ЖЭКи и суды. Мы ходили по лабиринту коридоров, лестниц, пустых комнат в поисках кого-то. В очередной комнате, куда мы вошли, вдруг распахнулась дверь в противоположном конце, и влетел – именно что влетел – так резво он бежал, адвокат Моргулис в белоснежном костюме. Это было неожиданно.
Пётр Моисеевич Моргулис – знаменательная личность в моей жизни. Он когда-то немало поспособствовал тому, чтобы я поступила в университет, очень мною при этом интересовался, несмотря на свой шестидесятилетний возраст и моё шестнадцатилетие, даже пытался банально споить армянским коньяком, рассказывая запрещённую тогда в Советском Союзе «Лолиту» Набокова. Вероятно, очень ему хотелось пережить опыт Гумберта, да и наша разница в возрасте очень уж напоминала героев романа. Правда, когда я потом прочитала знаменитый роман про нимфетку и педофила, то была немало удивлена – и половины событий, философских размышлений и откровений, о которых поведал мне Пётр Моисеевич в порыве вдохновенного совращения провинциальной школьницы, в исходном тексте не оказалось. У него, конечно, история Лолиты не повторилась – не была я готова к таким экспериментам, да и не зависела от него так, как несчастная Лолита от своего отчима. Думаю, больше всего его заводило в этой истории ещё одно совпадение с сюжетом: у них с моей мамой, несомненно, что-то было. Когда он отдыхал в Кисловодске, роман у них был, я думаю.
Через три года после моего поступления я узнала, что Пётр Моисеевич внезапно скончался от скоротечного рака. Но на этом наши отношения не закончились. Он продолжал сниться мне регулярно накануне серьёзных событий в жизни. Вернее, сам не снился, а я говорила с ним во сне по телефону. То из телефонной будки, стоящей посреди пустынного здания аэропорта, залитого беспощадным солнцем, то по старомодному телефонному аппарату серого цвета в незнакомой комнате, все стены которой были завешаны коврами, то из холла роскошной гостиницы, где меня подзывали к стойке администратора и вручали белую трубку, в которой раздавался его голос. Все это бывало накануне важных событий: свадьбы, развода, очередного судебного процесса с бывшим мужем. Так что своим попечением он меня не оставил даже после смерти. Проводник. Хотел быть проводником в мир секса, а стал проводником в загробный мир. Эрос и Танатос.
Теперь же во сне Петр Моисеевич – счастливый, сияющий, в белоснежном щегольском костюме и с кейсом крокодиловой кожи в руках – влетел в эту убогую комнатку и с ходу воскликнул:
– Лариса! Наконец-то! Мы тебя так долго ждали! Вот, смотри, я всё принёс, что ты хотела.
С этими словами он шлёпнул кейс на стоявший в центре комнаты старенький стол, раскрыл его – там оказались какие-то бумаги с фиолетовыми печатями. Они с мамой склонились над ними, негромко беседуя, а я вдруг остро ощутила, что мы здесь лишние.
– Ну, мы пойдём? – спросила я.
Мама подняла голову, посмотрела на нас растерянно и проронила:
