– О, мати, мати моя, не остави…

– Нам, чадо, настало время подвига!..

– И послал к Ивану царь лекарей своих с ядами, с ядами…

– Тако в малых днях и гробу предаши, а царь о смерти Иванове порадовался. Так свободнее без сына матерь умучить…

Возница что-то продолжал говорить, но я уже его не слушала. Сразу вспомнились мультфильмы и кинофильмы. Еще вспомнилось, что в сказке про Мэри Поппинс кто-то жил в нарисованном мире. Кажется, это была кухонная тарелка. Там нарисованные жители могли бегать и прыгать, а самая лучшая няня всегда контролировала, кому и когда гулять. И как же мне отсюда выбраться? Судя по тому, что сказал возница, НИКАК!

Мои размышления прервал голос экскурсовода. Я не сразу сообразила, что перед картиной стоит группа людей.

– Когда мы проходим по основной анфиладе залов, мы сразу же видим эт у большую картину. И она сразу втягивает нас в своё пространство, пространство красок, пространство величины этой картины, пространство образов, – воодушевленно говорила пожилая женщина со стильной короткой стрижкой. – По морозной московской улице, заснеженной, запушенной голубоватым снегом, едут сани, розвальни. В этих санях закованную в кандалы, колоды, точнее, закованную в цепи, везут боярыню Морозову. Она вся в черном одеянии, а вокруг неё шумит московская улица. За ней, за санями, за боярыней Морозовой бегут люди. Весь московский люд бежит. Здесь и ребятишки, здесь и просто любопытствующие, здесь горячо сочувствующие ей. Здесь юродивый, который повторяет этот жест боярыни Морозовой. Это нищенка, которая тянется за санями. Вся толпа соучаствует в этом событии. И мы становимся тоже невольными не просто соучастниками, свидетелями того, что видим, а мы входим в эту внутреннюю атмосферу картины.

«Да уж, входим», – подумала я и с мольбой посмотрела на женщину-экскурсовода. Наши взгляды встретились. На ее лице появилось изумление. Она жестом пригласила группу людей в следующий зал и еще раз недоуменно посмотрела мне в глаза.

А возница целый день мне что-то рассказывал. Я его то слушала, то не слушала. Меня сильно тошнило, и никак не получалось остановить дергающиеся лица. Иногда мне казалось, что они бесконечно вращаются.

К картине снова подошла недавняя женщина-экскурсовод. Она посмотрела мне в глаза и окликнула проходящую мимо невысокую барышню в круглых очках:

– Галина Николаевна! У меня такое чувство, что картина живет какой-то своей жизнью. Посмотрите, у боярыни Морозовой изменился взгляд. Или мне так кажется?

Галина Николаевна подошла поближе и стала меня рассматривать. Она даже сняла очки. О! Как же мне было неприятно!

– Вот и не верь слухам, что у картин есть своя собственная жизнь, – рассматривая меня со всех сторон, сказала она задумчиво. – У нас в галерее происходит что-то удивительное!

Женщины выключили свет и ушли, обсуждая увиденное.

На другой день возле картины были толпы любопытствующих. Все обсуждали изменение в облике боярыни и бесцеремонно меня рассматривали. Как они мне надоели! Я психанула и посмотрела на всех со злостью.

– О, исчадья ехиднины, вражьи души: на дыбу!

– Сломаются ваши суставы, сдробятся руце, хребет, спина, растерзается плоть и тело покроется язвами… Отрекитесь!

– Нагих их по снегу мучить и бити немилостивна!.. Отрекитесь!

– Вам показалось! Не говорите ерунды! – сказал наконец кто-то. – У нее по-прежнему бешеный фанатичный взгляд. Умерьте свое воображение!

Все разошлись.

– Кхе-кхе! – услышала я сзади. – На меня так не приходили смотреть.

– Не завидуй! – сказала я.

– Не завидую я. Радуюсь, – сказал возница. – Хоть какая-то жизнь началась!

– Да, – вздохнула я. – Никогда не мечтала о вечной жизни.

Еще пару дней возле картины были толпы посетителей, но потом посещения стали реже, и, по моим подсчетам, примерно дней через десять на «Боярыню Морозову» в день смотрели пять-десять человек. Все это время мы разговаривали с возницей. В основном говорил он. Это было понятно, человек пару веков с живым человеком не разговаривал. Звали его Акимом.

И вдруг в центре зала я увидела Светку! Она направлялась к картине и в руках у нее была моя сумка.

– Свете мой, еще ль дышишь, али сожгли, или удавили вас?..

Светка подошла поближе и стала рассматривать полотно. Сначала ее взгляд скользнул по снежному следу от саней, потом перенесся на кандалы, потом проследил жест правой руки, задержался на сложенной в двуперстии длани и остановился на глазах.

– Светка! – заорала я. – Это я! Фёкла!

– Да не ори, – сказал возница. – Толку, что ты орешь.

Но я продолжала орать. И тут в Светкиных глазах мелькнуло узнавание, она в удивлении широко распахнула глаза и… я вывалилась из розвальней прямо к Светкиным ногам…

Очнулась в больнице. В двухместной палате я была одна. Возле окна в белом халате, накинутом на плечи, стояла Светка. Она задумчиво смотрела вдаль и теребила пальцем роскошный русый локон.

– Свет! – позвала я.

Она тут же подскочила ко мне и обняла.

– Фёкла! Чудо ты мое! Где ты была, что с тобой случилось?

Я разрыдалась. Обнимала Светку, рыдала и не могла остановиться. В палату заглянула медсестра.

– Пришла в себя? – спросила она у Светки. – Я сейчас доктора позову.

– Все хорошо, – прижимая меня к себе, говорила Светка. – Успокойся. Потом все расскажешь.

Вошел пожилой доктор в кипенно-белом халате, который хрустел при малейшем движении.

– Что это у нас за слезы? – по-доброму улыбнулся он.

– Это слезы радости! – всхлипывая, сказала я.

– Вы помните, что с вами случилось? – спросил он.

Я представила, как я сейчас начну ему рассказывать про жизнь в картине и что обо мне он подумает.

– Нет, – сказала я. – Не могу вспомнить. А какое сегодня число?

– Двенадцатое ноября, – ответил доктор. – Вы пока отдыхайте. Завтра поговорим.

– А можно мне остаться на ночь? – спросила Светка.

– Я не вижу в этом необходимости, – ответил доктор. – Но если вы хотите, то оставайтесь.

– Спасибо.

Доктор улыбнулся мне и вышел.

– Ты можешь рассказать, что с тобой произошло? – спросила Светка. – Я чуть с ума не сошла!

– Давай сначала ты, – попросила я.

– Я? – удивилась подруга. – Ну, ладно. Когда ты мне звонила, я была занята. Перезвонила через два часа. Мне ответила женщина и сказала, что в Третьяковской галерее нашли твою сумку со всеми документами и билетом на обратную дорогу. Мы договорились связаться через некоторое время. Вдруг ты потеряла сумку и за ней вернешься. Но ты не вернулась. На другой день я пошла искать тебя в консерватории. Спрашивала осторожно. Но никто тебя не видел. Тогда я начала обзванивать все морги Питера. Даже в один приехала на опознание. Там какую-то похожую девушку нашли.

– О Боже! – с ужасом сказала я.

– Да-да. Представь себе, что я чувствовала. Мне тут в Германию ехать надо, а у меня единственная подруга пропала! Потом я поехала в Москву. Пришла в Третьяковку, чтобы забрать вещи и пойти в полицию. Спросила, где они нашли вещи. Возле «Боярыни Морозовой», говорят. Понятное дело, думаю. Куда ж ты еще могла пойти. Подхожу к картине и вижу, что у боярыни твои глаза! И тут тебя как от стенки отлепили и на пол бросили!

Я молчала. У меня снова полились слезы. Светка села рядом на кровать и взяла меня за руки.

– Ну, не плачь, дорогая моя! Все уже позади. Я поняла сразу, что случилось что-то необычное. И у меня хватило ума не поднимать панику. Ты была без сознания. Я позвала работников галереи, сказала, что девушке, наверное, стало плохо от переизбытка эмоций. Вызвали «скорую», и я с тобой приехала сюда. И только тут показала твои документы. Сказала, что тебе стало плохо в Третьяковке и ты упала в обморок. Вот такая история. А теперь рассказывай, что случилось?