Вероника смотрела на гостей неприветливо. Она, видимо, специально стояла возле плиты и кастрюль, не присела к столу, чтобы подчеркнуть, что не хочет составлять им компанию, а только вместе с ними ждет хозяина. Кухню наполнял запах еды, на сковороде скворчали котлеты.

– Мы пришли на минутку и не будем мешать, – начала Кожушникова. – Дело в том, что с сентября я буду работать в этой деревне учительницей. У нас нет квартиры, дома. Мы приехали из столицы, и нам трудно жить в снятой комнате. У нас много денег, есть собственная двухкомнатная квартира в столице. Мы хотим купить этот дом и сад, мы хорошо заплатим и добавим квартиру в столице. Это, думаю, хорошее предложение, потому что каждый хотел бы жить в большом городе.

Марын уже знал, с кем имеет дело. Это были, как он называл их про себя, уверенные в себе городские хамы, для которых имели значение только деньги. И факт какого-то высшего рождения в столице. Если уж какая-то могучая житейская необходимость вынудила их жить в деревне, они хотели иметь самый красивый дом в округе.

Он не снял шапку, расстегнул куртку и пододвинул себе табурет к столу.

– Я должен понимать так, что вы хотите купить этот дом и этот сад?

– Да, – кивнула головой Кожушникова. – Вы стали владельцем этой маленькой усадьбы. Я думаю, что вы захотите жить, как человек, купить себе машину, жить в столице. Впрочем рано или поздно эта усадьба отойдет к государству или достанется государственному лесничеству, потому что они очень этого хотят. С нами они не справятся, у нас рука в столице.

Марын искривил лицо в своей профессиональной улыбке.

– Это красивый дом. У него веранда с цветными стеклами. И сад. И старый помост у озера, проше пани...

Кожушникова мигнула мужу, он открыл пузатый портфель, который держал на коленях. Он вынул опоясанные бандеролями пачки денег и начал раскладывать их, пачку возле пачки, пока они не заняли треть поверхности кухонного стола. Марын сурово глянул на Веронику, потом сделал в ее направлении движение головой, которое могло означать только одно: чтобы она вышла. Она тут же поняла, чего он хочет.

– Тут будет миллиона три, – сказал Марын.

– Да, проше пана, – гордо выпрямилась Кожушникова. – Не каждый, кроме кассира в банке, видит на своем столе такое количество денег.

– Это много. В самом деле много, – покивал головой Марын.

– Ну и? – спросила она.

Марын сказал после минутного раздумья:

– Хорст Собота не любил людей, которые имели что-то общее с лесом.

– Мы истребляем лес. Из деревьев делаем доски, – захихикала Кожушникова.

– Он ненавидел лес, но в то же время любил его. Это было как супружество. Немного ненависти и немного любви.

Вероника вернулась в кухню с ободранным чемоданом. Открыла его, и на кухонном столе начала укладывать запечатанные бандеролями пачки денег. Они заняли две трети стола, а чемодан еще не был пуст. Кожушник и Кожушникова как заколдованные смотрели на это огромное количество денег. Они, наверное, тоже не видели столько банкнот.

Марын взял одну пачку из тех, которые выложила Вероника, и перебросил на ту сторону стола, где лежали деньги Кожушников.

– Я добавлю вам эту пачку, если вы больше сюда не придете, – сказал он. Кожушникова молча начала подавать своему мужу деньги, которые он впихивал в портфель. Пачкой, подаренной им Марыном, она пренебрегла. Оба вышли, не закрыв за собой двери. Вероника собрала со стола деньги Хорста Соботы и бросила их в старый чемодан.

– Зачем ты их впустила? – со злостью сказал Марын. – Я теперь должен обедать среди вони, которая от них осталась? Открой настежь двери и окна, – почти крикнул он и пошел в спальню, потому что там пахло духами Вероники. Он сел на табуретик перед туалетным столиком и закурил сигарету. А когда докурил ее, подошел к окну и посмотрел на лес по другую сторону дороги. Значит, все должно было оставаться так, что он, так же, как Хорст, будет постоянно бороться за этот дом и этот сад?

Тихонько вошла в спальню Вероника.

– В кухне уже не воняет. Можешь садиться обедать, Юзва, – шепнула она. Она сидела напротив и смотрела, как он ест – медленно, один маленький кусочек за другим. Один раз он посмотрел на нее и заметил, что она наблюдает за ним иначе, чем до сих пор. Как-то по-собачьи, как Иво.

– Я так боялась. Так сильно боялась, – робко сказала она.

Он рассердился. Вскочил из-за стола, схватил Веронику за голые плечи и начал трясти:

– Я не выношу тебя такой, как сейчас, слышишь? Я не хочу иметь в доме собаку, ползающую на брюхе. Будь гордой, заносчивой, презрительной и недоступной. Как когда-то.

– Я не смогу, Юзва. Я не смогу быть такой рядом с тобой. Ты выдрессировал меня, как своего пса. Кнутом и страхом. Я могу прикидываться, если ты этого хочешь. Но в самом деле буду другой.

– Извини, – сказал он. Он заметил, что его пальцы оставляют синяки на ее руках.

– Меня изнасиловали и растоптали в лесу, когда я была совсем молодой. Потом меня унизил собственный муж. А потом пришел ты и снова меня унижал. Меня изуродовали, ты об этом знаешь, и поэтому брезгуешь мной. Я хожу при тебе голой, а ты смотришь сквозь мое тело в какой-то свой мир. Ты можешь возвратить мне жизнь, гордость и заносчивость, если скажешь одно слово: остаюсь.

– Я не могу этого сейчас сказать. Я должен подумать, – ответил он уже спокойным тоном.