Однако она не протестовала, когда Хорст велел ей ехать за гусем. Она не без удовольствия подумала, что зажарит его так вкусно, как никогда раньше. Марын сядет за стол и будет есть медленно, мелкими кусочками, а она усядется напротив него – так, что платье откроет ее колени и смуглые бедра. И на этот раз именно она посмотрит на него нахальным взглядом, осмелится заглянуть ему в глаза. Если бы она могла в этом взгляде передать что-то такое, как желание, он, может, смутился бы, как стыдливая девица, как она когда-то. Только желания нельзя сыграть, она даже не знает, что это за чувство. Ну, может, уже немного знает...

Деревня располагалась сразу же за плавным поворотом шоссе. Возле дороги росли старые клены, там и сям зеленели живые изгороди из сибирской сливы, а в садиках возле домов – старые высокоствольные груши и яблони, которые родили мало плодов. С этого места уже не был виден лес – везде тянулись возделанные поля. Здесь иначе дышалось – глубже и легче. И было словно ближе к небу и плывущим по нему облакам, гонимым ветром. Вероника подумала, что в деревне старый Хорст чувствовал бы себя в большей безопасности, не слышал бы речей леса и не боялся бы, что с ранней весны до поздней осени лес старается коварно перешагнуть дорогу и войти на клочок его земли. Но ничего не поделаешь – Хорст никогда не продаст своего дома и не переселится в деревню, хотя у него здесь много родни.

Из ворот усадьбы, принадлежащей Лешнякам, выехал трактор с прицепом, полным навоза. Вероника свернула на подворье, где, опершись на вилы, стояла Лешнякова – в платке, больших резиновых сапогах. Она была только на три года старше Вероники, но у нее уже было двое детей.. Под серой юбкой сильно округлившийся живот позволял предположить, что она ждет третьего.

Лешнякова улыбнулась Веронике ртом, в котором спереди не хватало двух зубов. Она забыла об усталости. Ее девичья фамилия была Штольц, и она была дальней родственницей второй жены Хорста Соботы. Это от нее вся деревня знала о ясеневом гробе, о Веронике, с которой она была на «ты», именно из-за родства со второй женой Соботы.

– Хорст говорил мне, что ты хочешь продать гуся, – сказала Вероника.

– Да. Но за ведро вишни, если она уродится. Я хочу закатать немного вишни в банки.

– Ладно. Ты получишь и два ведра. – Вероника приставила велосипед к стене. Лешнякова воткнула вилы в землю, прогнала детей с навозной кучи и пригласила Веронику сесть на хромую скамейку у дома.

– На гусиные яйца я посадила курицу. Зачем мне старые гуси, если будут новые? Я думала, что Хорст сердится на тебя за то, что ты пошла за лесничего.

– Я его бросила, – спокойно сказала Вероника, хоть та об этом наверняка уже знала. Хороший тон приказывал изображать неведение. Будто бы у человека, занятого работой, нет времени на то, чтобы интересоваться жизнью других людей.

Лешнякова с пониманием покивала головой.

– Хорст старый, и ты все получишь после него. Будешь богатой, а с этим что бы у тебя было? Впрочем, он не выглядит таким, что может женщине угодить. Я даже удивлялась, что ты за такого выходишь. Ты – женщина как следует, а он городской, слабый. Не такой тебе нужен.

Вероника молчала. Она не могла справиться с румянцем, который – как она чувствовала – охватил ее шею и выполз на щеки. Всегда было так, что, стоило женщинам оказаться с глазу на глаз, начинались разговоры о детях или о свинствах. Она могла прервать этот разговор, но не хотела. Что-то тянуло ее еще раз убедиться в том, что она отличается от других.

– Он не был слабый. Но, не знаю, отчего, мне с ним плохо жилось, – сказала она, чтобы поддержать разговор.

– Эти дела так просто не поймешь, – согласилась Лешнякова. – Я никогда святой не была. Этого первого ребенка я родила, ты знаешь, после гулянки в Пудрах и даже не знаю, от кого. Но только когда вышла замуж за Лешняка, мне стало хорошо. Достаточно ему вечером на меня посмотреть, а я уже вся закипела. Каждую ночь я должна с ним что-то иметь, потому что иначе у меня по утрам голова болит. Он иногда не хочет, потому что устает, но я о своем никогда не забуду, хотя от этого бывают дети. Иногда так себе угожу, что на задницу сесть не могу. Я бы не хотела больше детей, троих хватит. Но свой к своему тянется, – захихикала она, прикасаясь к низу живота. – Это все трудно понять, но я уверена, что твой лесник был для тебя слишком легкий. Мужчина должен быть таким тяжелым, чтобы женщине казалось, что она под ним задыхается. Потому что от этого и получается удовольствие.

– Я ушла, потому что он взял меня силой и с помощью других людей, – объяснила Вероника. Лешнякова пожала плечами.

– Ты скрытная и правды не скажешь. Вы были муж и жена, зачем ему брать тебя силой. Скажи лучше, что у тебя под рукой есть тяжелый мужик, потому что ты сама не маленькая. Люди болтают, что ты привыкла жить с Хорстом, но я в это не верю. Для тебя он слишком старый и тоже слишком легкий. А что тот взял тебя при людях? Боже мой, а что в этом плохого? Убыло тебя от этого? Я люблю, если на меня смотрят, и сама при чужих мужиках юбку задираю. Пусть у них слюни текут.

Она поддернула юбку выше колен, потом еще выше, до самых бедер – белых, жирных, кое-где покрытых синяками. Но ей они нравились, и она смотрела на них с удовольствием.

– Это отвратительно, – вырвалось у Вероники.

И снова пожатие плечами.

– Ты скрытная, поэтому так говоришь. А видела по телевизору, как бабы с себя тряпки снимают? Если бы это было так противно, то этого бы не делали. Мой мне запретил, но я когда-то по кухне любила почти с голыми титьками ходить. Только мой ревнивый. Побил, я и перестала. Но смотреть любит. Если бы это было таким отвратительным, не смотрел бы. Ясно, что после двоих детей они уже не такие, как раньше. Но ты не ври, что твой не любил на твои смотреть. У тебя такие, как пограничные курганы. А показывать не запрещено, если даже ты монашка. Скажу тебе одно: он был слишком легкий. Когда Хорст умрет, будешь богатой и найдешь себе тяжелого мужика. Сама поищешь и подберешь по своему размеру. Сапоги тоже нужно подбирать на свою ногу. Ты же только после свадьбы сообразила, что этот лесник тебе не по размеру. Такая уж правда.