- Чтобы пропустить стаканчик, вовсе не обязательно ехать в Алкантару. Тут поблизости сколько угодно пивных.
- Поблизости я могу пить хоть каждый день.
И поскольку мальчишки, а иногда и женщины и старики не хотели сходить на конечной остановке и даже не поднимались с сидений, кондукторам приходилось уговаривать их: "Приехали, милые", "Слезайте, вы уже достаточно покатались. Дайте поездить другим". Насупившись и ворча ("Сегодня паш день".), они все же уступали место. Рабочие, которые должны были вовремя успеть на фабрику или на завод и не могли сесть в переполненные автобусы, уже начинали сердиться: "Поглядите-ка на этих фон-баронов, поглядите-ка на этих дам со шлейфом! Убирайтесь вон!" В каждом автобусе или трамвае к концу дня находили мальчишку, уснувшего на скамейке.
- А почему не вмешивается полиция? - обратился Васко к Алберто, заметив, что полицейские делают вид, будто ничего не происходит, или же терпеливо наблюдают за служащими транспортной компании. Полиция держалась в стороне, несвоевременное вмешательство могло бы - как знать! - взбудоражить весь город, сделать из этих забастовщиков героев или, что еще опаснее, мучеников; но если все же полицейский задерживал кондуктора за то, что тот не получал деньги за проезд, водитель выпускал баранку из рук и автобус или трамвай останавливался, загораживая дорогу остальному транспорту.
Это были незабываемые дни, скрытый жар пробился наружу, все были охвачены предчувствием важных событий, откровенной или тайной, едва ли не злобной радостью, глаза искрились смехом. Тогда Васко вспомнил слова одного крестьянина: "Земля радуется. Погода начинает улучшаться". Что же случилось потом с этой радостью? - она, словно поток, подхватила огромное тело толпы, овладев им, и схлынула, оставив его обессиленным и расслабленным, как после любовных объятий. Какие перемены произошли в городе, какие перемены произошли с людьми? Казалось, что-то вот-вот прорвется наружу, но силы были растрачены попусту. Или только он изведал чувство поражения?
Прошлой ночью Васко приснился сон, о котором ему хотелось рассказать хотя бы Барбаре. Марии Кристине он не осмелился бы рассказать об этом сне, как и о многом другом. Даже о самом обыденном. Порою в нем словно бушевал вулкан и было так трудно не поделиться тем, что накопилось в душе, но он вспоминал, как на лоб Марии Кристины набегают морщинки и тут же исчезают с быстротой испуганных ящериц, как одна ее бровь поднимается выше другой, вспоминал, как она утешает людей, искренне полагая, что приглушить боль можно, лишь дергая за больной зуб, как она кривит свои тонкие, будто лезвие, губы, прежде чем презрительно осведомиться после его трех или четырехдневного молчания: "Ты нарочно принимаешь такой мрачный вид, чтобы меня позлить?" Как потом она иногда проявляет подобие нежности, хотя и считает это недопустимой слабостью со своей стороны, как затем следуют приступы недоверия или раздражения и редко примирение, которое она никогда не доводит до конца: "Давай сходим в кабаре, хочешь?" - и это "хочешь" звучит как приказ, он вспоминал, как она бросает свои реплики, словно горсть пепла, чтобы погасить радость других, - нет, ничего подобного он не осмеливался рассказывать Марии Кристине, и непроизнесенные слова вились вокруг них обоих, точно рой надоедливых ос.
Прошлой ночью ему приснилась мансарда какого-то странного, фантастического дома, каких в действительности не бывает. И он с кем-то обсуждал, стоит ли ему переехать жить в эту мансарду. Вдруг оказалось, что он держит в руках человеческое тело, оцепеневшее, как может оцепенеть только покойник. Но человек был жив. Он горел. Горели его волосы - какую прекрасную и зловещую картину представляли эти охваченные пламенем колосья, - тлела кожа лица, она морщилась и истончалась, пока не начинала крошиться, тлели руки и ноги, и клубы дыма вырывались из прорех одежды. Горелое мясо отваливалось кусками, тело становилось все легче в руках Васко, пока он совсем не перестал его ощущать. Но человек все еще жил. Глаза его сверкали. Человек горел без единого стона. Он стоически молчал. Кто его поджег? Кто его кремировал заживо? Наверное, ты сам, Васко, хотя и забыл о своем преступлении, вот почему тот, другой, обвинял тебя, бросал вызов своим молчанием, своим мужеством, ничем не выдавая страданий и боли. Панический ужас и боль охватили Васко, надо было поскорей освободиться от этого живого факела, искупить вину, и тогда он бросился с пылающим телом в сад, к бассейну, - сад тоже не походил на обычные сады, - опустил в бассейн голову человека по самую шею, сначала только голову, пламя в волосах стало затухать, раздалось шипение, точно угли залили водой, но вдруг Васко потащил тело обратно, не дав ему погрузиться в бассейн, он смотрел, как оно горит, все, кроме головы, извергая через дыры в одежде все более густые клубы дыма. Кто же был этот человек, которого он держал в руках, может, это была женщина, хотя нет... это не могла быть ни Жасинта, ни Мария Кристина, наверное, это был он сам, другой Васко, один из многих Васко.
Если бы он рассказал Барбаре этот сон, она наверняка бы сказала: "Что и говорить, странная ты личность", он расхохотался бы от души, и разверзся бы кратер вулкана.
Солнце все еще припекало. Там, где кончается проспект, за чертой города ("города, в котором мы оба живем") был лиловатый обрыв; на краю песчаного карьера, на самой вершине холма пылал в лучах заходящего солнца дом. Искрились огнями окна. И сияние их отражалось в полутемном окне здания напротив дома Барбары, делая его похожим на крылья заживо горящей бабочки. Человек на балконе, бесстыдно выставив себя на обозрение целомудренных соседей, ринулся в оглушительный уличный шум, как объятый пламенем устремляется под проливной дождь. Барбаре это, конечно бы, не понравилось. Тем более что сегодня ее настроение и так не блестяще. Едва она открыла дверь, Васко уловил в ее приветствии злорадство - да еще какое! - злорадство от того, что он теперь несколько часов просидит в этой комнате, безропотно подчиняясь капризам Жасинты и бормоча наивные угрозы, обдумывая планы мести, в осуществление которых сам не верил.
