Освещение, в приёмном покое, было такое: выйдите на улицу в зимний вечер, отойдите от своего подъезда шагов на пять, на семь, и вы получите представление об освещённости зала.

Но через минуту глаза попривыкли и я смог разглядеть депутацию запорожцев.

Подталкивая друг друга, они подвигались на выход.

Старшина увидел кузнеца.

– Ээ, брат Вакула, где ж тебя чёрт носил? Мы уж от Матушки идём.

Вакула сморщился, как от кислой сливы, и прижал кулак к карману.

Дверь приёмного покоя отворилась и вышел камергер.

Это я так подумал сначала.

– А есть ли среди вас, други мои, поэт Васисуалий Сквернослив? – протяжно, и несколько в нос, воззвал он к депутации запорожцев.

Запорожцы развернулись и уставились на камергера.

Молчание затягивалось и камергер молвил.

– Видимо нету …

И только тут до меня дошло, что вызывают то меня!

Васисуалий Сквернослов – это мой литературный псевдоним.

– «Но откуда, и как, в конце восемнадцатого века, могли узнать о том, кто живёт в начале двадцать первого? А может и был в то время такой поэт, о котором забыли впоследствии?»

– Светлейший князь, Григорий Александрович – начал отвечать за всех старшина.

– «Баа! Так это Потёмкин!»

– Нет среди нас таков …

– Есть! – вышагнул я из среды запорожцев.

На меня уставились, будто только увидели.

Потёмкин оглядел меня, не выказав удивления моей одеждой.

– Матушка императрица благоволит к твоему труду на поэтическом Олимпе, и соизволила дать тебе аудиэнцию.

Он приоткрыл дверь приёмного покоя пошире, и чуть отодвинулся, пропуская меня.

– Я не забыл – кивнул я Вакуле, цеплявшемуся за мой комбез.

Екатерина сидела у столика, и перебирала карты.

Хоть и пялился я во все глаза на императрицу, но столик поразил меня ещё сильнее.

Потёмкин слегка подтолкнул меня и прошипел – На колении!

Я бухнулся на пол!

– Да будет тебе, друг мой. Встань.

Екатерина подошла ко мне и тронула за плечо.

Я поднялся с колен.

Передо мной стояла невысокая, дородная женщина, с голубыми, как мартовское небо, глазами, и сильно напудренная.

Она куталась в горностаевую накидку.

В помещении было холодно.

– Наслышана. Наслышана. Говорят, ты Баркова превзошёл? Не прочтёшь нам со Светлейшим что-нибудь?

Я смотрел на Екатерину, не в силах отвести взгляд, и не заметил, как поморщился Потёмкин.

– Матушка, в моих стихах мат-перемат, а ты ведь высоким штилем пишешь свои письма Вольтеру.

– Друг мой, а ты думаешь мы со Светлейшим не матюкаемся? Ну не кобенься, почитай нам.

И я прочёл!

Как ты ебалась, Катерина,

Садилась жопой и пиздой;

Как хуй сосала и молила:

– Еби ещё, ещё родной..

 Дрочила хуй своею попой,

И сделав пальчиком массаж;

Ты целовала меня в жопу,

Пиздою влажной рот зажав.

Я хуй дрочил, дрочил тобою,

Он весь испачкан был в говне,

А ты елозила пиздою,

Измазав спермой губы мне.

Ещё любила между грудей,

Зажав, дрочить и мять мой член;

И для моих упревших мудей,

Был так заманчив этот плен.

Как ты ебалась, Катерина,

Я грудь упругую сжимал;

Впивалась пальчиками в спину

Так, что от боли я стонал.

Как ты упруго выгибалась,

Когда я хуй в тебя вонзал;

Залупа в матку утыкалась,

Твой стан со стоном опадал.

Ты становилась в позу «рака»,

Ты подставляла мне пизду,

Но хуй засовывал я в сраку,

Да, в жопу слаще, чем в манду.

Сопротивлялся хую сфинктер,

Я в жопу с силой член вводил;

И с вожделением инстинкта,

Сжимал, когда я выходил.

И хоть тугой была посадка,

В утробу воздух  проникал;

И с  характерным звуком анус,

Из жопы газы испускал.

А я натягивал со стоном

Пизду, и в жопу, ты еблась,

И, на конец, обосралась!

На хуй, с разорванным гандоном!

Екатерина изменилась в лице, грудь высоко вздымалась, дыхание стало хриплым и тяжёлым.

– Матушка!

Потёмкин сверкнул на меня косящим глазом.

– Матушка, ты утомилась сегодня. Не пора ли на покой.

– Постой, погоди Гриша. Я ещё хочу поговорить с гостем.

Потёмкин, шаркая жёлтыми сапожками по мрамору, отошёл к окну.

– Приревновал – Екатерина улыбалась.

И я не удержался.

– А дозволь, матушка, с вопросом нескромным обратиться?

– Спрашивай, друг мой.

– Говаривают в народе, что ты с жеребцом ешься.

Потёмкин дёрнулся, и его лицо перекосилось злобной гримасой.

– Конечно с жеребцом. Вот он мой жеребчик.

Она указывала глазами на Светлейшего.

– Матушка!

Кривой глаз князя аж закатился.

– Как смеет он, недостойный целовать пол у ног твоих, спрашивать такие вопросы?

– Ну что ты агришься? Иди-ка, мил дружок, проверь, натоплена ли спаленка? Мне тут пошушукаться надо с поэтом. Иди-иди.

Императрица чуть ли не вытолкала Потёмкина.

Я пялился на Екатерину: ужель послышалось?

– Да не послышалось – улыбалась она – Я тоже оттуда.

– Откуда?

– Из две тыща семнадцатого. Шлюха я бордельная. Из Питера.

– А как сюда поп …

– Да так же как и ты. Но я решила здеся остаться. Здесь я императрица! Матушка. Со скипетром и державой. А там – шлюха.

Не сразу дошёл до меня смысл – «Да так же как и ты»

– А где настоящая Екатерина?

Её взгляд стал колючим.

– Я, Екатерина! Другой, нету!

Я упал на колени.

– Матушка!

– Да встань. Не кривляйся. Я и здесь шлюха. На престоле. А может останешься денька на два? Я Гришу в Таврию отошлю. Угодишь мне – графом пожалую, али князем. А не угодишь – на каторгу отправлю.

– Матушка! – я пал на колени.

– Да шучу я! У тебя небось и жёнушка есть, и детки? Да встань ты. Так зачем пожаловал-то? Аа! Черевички. Вот – она наклонилась и сняла со своих ног туфельки – Отдашь кузнецу. Слушай, а у тебя сотовый с собой?