В это время в кабинетах прокуратуры царила атмосфера, как в театре перед премьерой. Давид Миллер, зайдя в коридор, попытался действовать спокойно и по-деловому, но его тут же захватила лихорадка: все двери были нараспашку, трезвонили телефоны, невзрачные девушки, пытаясь удерживать равновесие, несли горы папок или толкали по линолеуму скрипучие тележки с документами. По всему коридору лежали папки – темно-красные и черные, как костяшки домино. Из кабинетов выплывали клубы дыма, напомнившие Давиду борзых, которые, как в замедленной съемке, зависали над нервным хаосом и развеивались, прежде чем успевали погнаться за искусственным зайцем. Давид чуть не рассмеялся. Он ощущал неловкость, считал это неправильным, но был рад. Его взяли. Из сорока девяти студентов-юристов, желающих пройти здесь практику, было отобрано всего восемь. В том числе Давид, хотя он только в прошлом году сдал государственный экзамен. Давид Миллер постучал в открытую дверь кабинета заместителя генерального прокурора. Тот стоял у стола с телефонной трубкой в одной руке и тлеющей сигаретой в другой. Через запотевшие стекла во дворе был виден высоко взметнувшийся строительный кран. Продолжая разговор, светловолосый едва кивнул стажеру. При встрече каждый раз казалось, что он с трудом припоминал, кто такой Давид. Тот вошел.

– Продолжительность процесса зависит от председательствующего судьи, – говорил светловолосый в телефон. – А об этом человеке мне трудно что-либо сказать. Если он пойдет за общественным мнением, то все замнут и подвергнут сомнению. Тогда мы управимся за четыре недели. Но генеральный прокурор будет настаивать на обстоятельном исследовании доказательств. Лично я исходил бы скорее из четырех месяцев… Да, дарю. Можете написать.

Светловолосый положил трубку и от бычка прикурил следующую сигарету. Руки его не выдавали волнения. Давид не выдержал:

– Он объявился?

– Кто?

– Чудовище.

– Нет. И я бы предпочел, господин Миллер, чтобы вы воздержались от подобных оценочных суждений. Предоставим их публике.

Но Давид жестом отмахнулся от замечания. Он не понимал, как зампрокурора может сохранять такое спокойствие. Три месяца назад один из главных обвиняемых был освобожден от ареста по состоянию здоровья. И теперь они уже пять дней не могли найти его по месту регистрации. А в пятницу утром начинаются слушания.

– Но нужно же подключить полицию! Пусть ищут!

– К сожалению, у нас нет на то правовых оснований. Процесс еще не начался.

– Господи, да он же сбежит! Как все остальные, в Аргентину, еще куда-нибудь…

– Нам нужна эта девушка. Вчерашняя. Как ее звали? – перебил его светловолосый.

Давид неохотно пожал плечами, хотя знал, кого имеет в виду зампрокурора. Тот не стал дожидаться ответа.

– Они не выпускают Домбретски.

– Доммитски.

– Да, конечно. Вопрос обсуждается, но он сидит. В польской тюрьме. Урегулирование вопроса может длиться месяцами.

– Не думаю, что немецкая девушка подходит для столь ответственного задания. – Давид заговорил настойчивее. – Господин заместитель прокурора, мы ведь полностью зависим от переводчиков. А они могут наплести что угодно…

– Она принесет присягу. Посмотрите на дело с другой стороны: женщина успокоительно действует на свидетелей. А именно они нам и нужны – уверенные в себе свидетели! От них мы хотим все узнать, они должны все рассказать, их нервы должны все это выдержать! Так что отправляйтесь. Адрес помните?

Давид раздраженно кивнул и медленно вышел.

Светловолосый сел. Этот Миллер слишком ретив, прямо бьет копытом. Он слышал, что брат Давида погиб в лагере. Если это правда, ничего хорошего тут нет. Придется его заменить по причине пристрастности. С другой стороны, нужны такие заинтересованные молодые люди, которые денно и нощно перемалывают тысячи документов, сравнивают даты, имена, события, помогают поддерживать порядок в этой многоголосице. Светловолосый глубоко затянулся сигаретой, на мгновение задержал воздух и обернулся к окну, за которым выписывала круги стрела нечетко видного сквозь запотевшее стекло крана.

В полутемном, высоком зале «Немецкого дома» Ева мыла пол. Отец, который тем временем пробудился от своего сна красоты, надраивал кухню. Там играло радио. В зал доносился шлягер, под который Ева однажды танцевала с Юргеном. Петер Александер пел:

Юрген хорошо танцевал. И от него хорошо пахло – смолой и морским воздухом. Во время танца он крепко ее держал. Юрген всегда знал, что правильно, а что неправильно.

Ева сглотнула. В мыслях она отталкивала его от себя – с негодованием и горестью. Последние полгода он каждый день в одиннадцать часов звонил ей со своего рабочего телефона, а сегодня в первый раз не позвонил. Ева швырнула тряпку на пол. Если он не объявится до двух, она больше не будет с ним встречаться. А еще вернет ему все письма, браслет белого золота, перчатки из оленьей кожи, нижнее белье из ангорской шерсти (в ноябре у нее было двустороннее воспаление легких, и Юрген очень беспокоился), сборник стихотворений Гессе и…

Бум-бум-бум! Кто-то постучался в запертую входную дверь. Ева обернулась: мужчина, молодой мужчина. Это наверняка Юрген, который совершенно незапланированно, потому что его переполняют чувства, сбежал с работы, чтобы здесь и сейчас просить ее руки. На коленях. Ева отставила швабру, быстро сняла халат и пошла к двери. Все отлично. Но тут сквозь стекло она узнала вчерашнего грубияна. Давид Миллер. Ева раздраженно открыла дверь.

– У нас сегодня выходной.

Давид невозмутимо пожал плечами.

– Я по поручению… – Ева с удивлением отметила, что он не оставил следов на снегу, как будто подлетел к двери. – Меня прислал зампрокурора.

Помедлив, Ева жестом пригласила его войти. Давид переступил порог. Они встали у стойки. На кухне итальянский тенор вкладывал в голос всю томность, на какую был способен. Ева могла бы подпеть ему:

Я буду с тобой всю неделю.

– Переводчик не может въехать, по крайней мере, пока. Его сочли политически неблагонадежным, он должен решить свои проблемы. Нам нужна замена. В пятницу начинается процесс.

Ева опешила.

– Вы хотите сказать, я должна переводить?

– Я – нет. Я здесь по поручению.

– Да… А это как надолго? Неделя?

Давид почти с сочувствием посмотрел на Еву. У него были голубые глаза и левый зрачок больше правого. Может, виновато освещение, а может, природный дефект. От этого взгляд казался неустойчивым, ищущим. «И никогда он себя не найдет», – промелькнуло в голове у Евы, и она не увидела в этом никакого смысла.

– Вы уже говорили с моим агентством? С моим начальником, господином Кёртингом?

Но Давид словно не услышал вопроса. Он пошатнулся, как будто Ева его ударила, и облокотился на стойку.

– Вам нехорошо?

– Забыл позавтракать. Сейчас пройдет.

Давид глубоко задышал. Ева зашла за стойку, налила стакан воды из-под крана и протянула ему. Он отпил глоток. Взгляд его упал на противоположную стену, увешанную черно-белыми фотографиями с автографами. Мужчины и женщины, вероятно, местные знаменитости, актеры, футболисты, политики, посетители «Немецкого дома». Все они улыбались Давиду, представляя ему себя с лучшей своей стороны. Никого из них Давид не знал. Он выпрямился и поставил полупустой стакан на стойку.

– Позвоните по этому телефону. – Он протянул Еве визитную карточку, на которой было указано имя генерального прокурора, адрес и номер. – И, если согласитесь, выучите необходимые слова.

– Что вы имеете в виду? Военные термины?

– Все возможные термины для того, как можно убить человека.

Давид резко развернулся и вышел из зала. Ева медленно заперла за ним дверь.

Из кухни вышел отец – в белой куртке, темных брюках и колпаке, на плечо наброшено клетчатое кухонное полотенце. «Похож на клоуна, которому сейчас из пушки выстрелят в лицо спагетти с томатным соусом», – подумала Ева.