– Будьте же благоразумны! Мест больше нет! Освободите проход!

Ева подошла и протиснулась вперед, хотя это было ей несвойственно.

– Пожалуйста, я вас очень прошу… Можно я пройду?

Дежурный с сожалением покачал головой.

– Простите, фройляйн, все места заняты.

– Это очень важно. Я должна быть там!

– Да, так многие считают…

– Послушайте, милочка, мы здесь стоим намного дольше вас!

На Еву посыпались упреки. Стоя прямо перед дверью, которую медленно закрывал дежурный, она заметила генерального прокурора, недалеко от входа беседовавшего с двумя мужчинами. Она замахала рукой:

– Господин генеральный прокурор! Эй, вы же меня знаете…

Но узловатый ее не слышал.

– Отойдите, или я вас защемлю!

Дежурный взял Еву за плечо и потеснил назад. Тогда она быстро нагнулась, прошмыгнула под его рукой и подошла к генеральному прокурору:

– Простите, я бы хотела присутствовать на открытии. Я была в воскресенье у вас в кабинете, переводила…

Прокурор осмотрел Еву и, кажется, вспомнил. Он дал знак дежурному у входа: все в порядке. Остальные не попавшие в зал принялись возмущенно кричать:

– Да как же так?

– Это потому, что она блондинка?

– Я специально приехал из Гамбурга!

– А мы из Западного Берлина!

Двери закрылись. Ева поблагодарила генерального прокурора, который, похоже, уже опять о ней забыл. Дежурный указал ей место с краю зрительской трибуны, сняв с него бумажку с надписью «Забронировано для прессы». Ева села, глубоко вздохнула и осмотрелась.

Она знала этот зал, несколько раз бывала здесь с матерью на театральных спектаклях, в последний раз – на «Генеральских брюках», дурацкой комедии, над которой они тем не менее смеялись. Эдит Брунс опять раскритиковала исполнительницу женской роли, назвав ее недостоверной и ходульной. Ева знала, как матери хотелось попасть на сцену. Сама она была равнодушна к театру, на ее вкус актеры говорили и двигались слишком неправдоподобно, как будто всё хотели что-то навязать зрителям.

Ева попыталась сориентироваться. Где судьи? Где подсудимые? Она видела только темноволосые, седые, лысые головы; черные, серые, темно-синие костюмы; приглушенных цветов галстуки. Люди кашляли, шумно дышали, перешептывались. В зале уже было душно. Слабо пахло влажными пальто, мокрой кожей, резиной, холодным сигаретным дымом, кремом для бритья, одеколоном и хозяйственным мылом. К этому примешивался запах скипидара или свежей краски. Ева присмотрелась к соседке, женщине за пятьдесят с заостренным лицом в аккуратной фетровой шляпке. Она была напряжена и теребила коричневую сумочку. При этом у нее упали перчатки. Ева нагнулась и подняла их. Женщина поблагодарила ее серьезным кивком, открыла сумочку, засунула туда перчатки и защелкнула ее. Служитель объявил:

– Суд идет.

Все с шумом поднялись с мест, глядя, как трое мужчин в мантиях – председатель и двое судей – торжественно, будто священник с министрантами, проходят в зал через боковую дверь. «Только ладана не хватает», – подумала Ева. Председательствующий судья с лицом еще более бледным и круглым, чем прежде, на котором еще резче выделялись черные очки, занял свое место в центре судейского стола.

– Объявляю слушания по делу против Мулки и других открытыми, – заговорил он. Голос, более высокий и тихий, чем можно было ожидать от человека его комплекции, транслировался усилителями.

Он сел. Все остальные в зале тоже с шумом заняли свои места. Некоторое время устанавливалась тишина, наконец скрип стульев, шепот и шорохи улеглись. Судья ждал. Среди мужчин в черных мантиях справа Ева узнала светловолосого. Генерального прокурора не было. Ева глазами поискала Давида Миллера и, кажется, узнала его профиль за столом позади прокуроров.

– Суд зачитает решение об открытии судебного процесса, – сказал председатель.

Встал сидевший рядом с ним молодой судья – мантия болталась на его очень тонкой фигуре. Он заметно нервничал. В руках у него было несколько листов бумаги, остальные он положил на стол. Судья еще раз поправил листы, как следует прокашлялся, отпил глоток воды.

Когда кто-то на глазах у Евы готовился сказать речь, перебирал бумаги, она обычно боялась, что сейчас помрет со скуки. Но теперь испугалась другого. Ей вдруг вспомнилась сказка, в которой братик хочет напиться из заколдованного источника. «Кто из него отопьет, превратится в дикого зверя».

Молодой судья, похоже, совсем потерялся. Слева послышался короткий презрительный смешок. Там ведь скамья подсудимых? Так это подсудимые? На первый взгляд они ничем не отличались от остальных мужчин на зрительской трибуне – такие же выбритые, лощеные, с хорошими манерами. Правда, некоторые надели темные очки, как будто собирались заниматься зимними видами спорта. А на столах перед ними стояли картонки с отчетливыми номерами.

И тут Ева узнала мужчину с лысиной на макушке – это он на фотографии держал кролика. На карточке был указан номер – четырнадцать. Мужчина почесал толстый затылок и быстро кивнул маленькому человеку в темных очках в его ряду. Номер семнадцать ответил на приветствие.

Молодой судья заговорил так внезапно, что Ева и другие зрители вздрогнули. Он четко, сосредоточенно принялся зачитывать текст. Его голос транслировал маленький черный микрофон, стоявший на столе. Он раздавался со всех сторон. Ева без труда понимала каждое слово. Она слушала и пыталась понять, что читает молодой судья.

Выходило, что слева сидели сотрудник центра экспортной торговли, главный кассир областной сберегательной кассы, два сотрудника торговых фирм, дипломированный инженер, торговец, фермер, завхоз, истопник, медбрат, рабочий, пенсионер, гинеколог, два дантиста, аптекарь, столяр, мясник, инкассатор, ткач и изготовитель фортепиано. И они вроде как несут ответственность за гибель сотен тысяч невинных людей.

Ева сложила руки, как в церкви, но тут же их опустила. Положила руки на колени, опустила глаза, и вдруг ей показалось, что обвиняют ее. Она подняла голову к потолку, с которого свисали стеклянные шарообразные светильники. Может, так на нее никто не обратит внимания. Ева медленно переводила взгляд. Соседка с мышиным лицом сидела очень прямо, держа сумочку на коленях, и не переставая крутила потертое золотое обручальное кольцо.

У мужчины в переднем ряду был широкий затылок, весь в маленьких красных прыщах. Женщина слева от него совсем сникла, как будто из нее по капле вытекла жизнь. Молодой полицейский у входа в зал дышал ртом. Вероятно, простужен. Или у него полипы, как у Штефана.

Ева посмотрела прямо, на карту за судейским столом, над которым, как восходящая луна, светилось лицо председательствующего судьи. Карта была похожа на план кладбища: нежно-зеленый газон, аккуратные ряды красно-серых надгробных плит. На таком расстоянии Ева не могла разобрать подписи. Она перевела взгляд налево, к стене со стеклоблоками. За окнами, как пьяный великан, плясала какая-то тень, которая вдруг рассеялась, как дым.

В зале раздавался голос молодого судьи. Ева обхватила себя за запястья. Нужно за что-нибудь держаться. «Но это же все неправда!» Ей захотелось встать, возразить, протестовать. Или уйти, а лучше убежать. Но, как и все остальные, она продолжала сидеть и слушать. Молодой судья как раз зачитывал подробные обвинения против подсудимого номер четыре. Казалось, им не будет конца. Согласно обвинению, сотрудник торговой фирмы производил селекцию заключенных, бил их, издевался над ними, пытал, забивал до смерти, расстреливал, забивал палкой, штакетиной, прикладом, разбивал головы, затаптывал, пинал ногами, сек, травил газом. В бараках, на лагерных улицах, на плацу, на месте казни – у так называемой черной стены, у себя в кабинете, в лазарете. В помывочном отделении одиннадцатого блока он двумя выстрелами застрелил секретаря – узницу Лилли Тоффер. Предварительно он несколько дней водил ее к черной стене и инсценировал казнь, наконец она на коленях стала умолять его пристрелить ее.

Ева нашла глазами обвиняемого номер четыре. Он показался ей похож на господина Водтке, постоянного клиента «Немецкого дома», который приходил по воскресеньям с семьей и всегда старался, чтобы жена и дети остались довольны заказанными блюдами. Он разрешал своим воспитанным детям мороженое на десерт и оставлял приличные, иногда даже слишком большие чаевые.