В комнате мы опрокинули стул. До дивана не добрались – повалились прямо на палас. И яростно, с рычанием и взвизгами, ударяясь о ножки стола и не замечая этого, терзали, рвали, пожирали друг друга. Не знаю, сколько времени продолжалось наше неистовое спаривание. Я никогда не встречал в женщинах такой алчности и такого неистовства.

Когда мы наконец расцепились, я перекатился на спину и долго не мог отдышаться. Смутно белеющая люстра выписывала надо мною круги, словно планирующая над Землей летающая тарелка. Стены покачивались. Пол кренился, как палуба.

– Николай…

Я с трудом повернул голову.

Лана лежала на боку, подперев рукой щеку и смотрела на меня. Ее огромные глаза влажно мерцали. Тело было узкое, серое.

– Теперь я вижу, что мы действительно были нужны друг другу, – сказал я, хмыкнув.

Она нетерпеливо дернула подбородком. В ней не было никакой расслабленности. Совсем наоборот.

– Ты кто? – спросила она. – У тебя глаза, как у волка. Тигриная пластика. Железные мышцы. Кто ты по профессии?

Я засмеялся. Впервые за двенадцать дней мне было почти нормально. Даже странно, как это я раньше не додумался до такого естественного способа релаксации.

1. – Секс как повод для знакомства? Ну окей, мадам. Позвольте представиться. Капитан Николай Раковский. Отряд быстрого реагирования Центра спецназначения. Тот самый СОБР, о которым вы наверняка слышали. (Вам на эту страницу)

2. – Секс как повод для знакомства? Ну окей, мадам. Позвольте представиться. Николай Зайцев. Старший оперуполномоченный отдела по борьбе с бандитизмом Следственного управления. (Вам на эту страницу)

Тряхнув головой, я отгоняю нелепую фантазию. Куда может звать меня женщина, которой я знать не знаю? Оборачиваюсь к Громову.

– Спасибо, Тоня, – очень серьезно сказал Громов. – Это важно, что вы меня послушались. Ничего, что я назвал вас «Тоня»? Может быть, лучше «Антонина»?

– Антониной я была две недели назад. Теперь я Тоня. Потому что тону и хватаюсь за соломинку.

Это я попыталась пошутить. Он не улыбнулся.

– Вы не утонете. Наоборот – вынырнете. Обещаю.

Я несколько напряглась – очень уж благостно это прозвучало.

– Мне говорили, что здесь не религиозный кружок или что-то такое…

Вот теперь Громов улыбнулся, а по комнате прокатился смешок.

– Нет, мы тут не молимся, на Бога не уповаем. Религиозные люди ко мне не приходят, у них и так есть утешение. Отчаянный страх смерти – удел атеистов и агностиков. Тех, у кого нет веры. Каждый здесь справляется с этим страхом по-своему. И все вместе помогают друг другу. Позвольте, я представлю вам остальных. И вы сразу перестанете чувствовать себя такой одинокой.

Он подошел к Стрекозе, положил ей руку на плечо.

– Зоя через неделю ложится на операцию, вероятность успеха которой, согласно статистике, не больше двадцати процентов. Уже дала подписку, которая освобождает клинику от всякой ответственности. Вам может показаться, что один шанс из пяти – огромное богатство по сравнению с ситуацией, когда у тебя нет ни одного шанса. На самом деле это еще страшнее. Крошечная вероятность спасения катастрофически травмирует психику. Не дает возможности смириться с неизбежностью – ведь не факт, что это неизбежность.

– Все равно, – сказала я. – Я бы поменялась.

– Знаете, что сделала Зоя? – спросил Громов, не обратив внимания на мою реплику. – Ушла от мужа. Любимого. Прожили вместе почти тридцать лет.

– Ушла? Зачем?

Я смотрела на Стрекозу, но за темными стеклами ее глаз было не видно.

– Чтобы не подвергать его такому испытанию. Сказала ему, что теперь, когда сын вырос и уехал, им оставаться вместе незачем. Она хочет пожить одна. В свое удовольствие.

– И что муж?

– Он не знает про мою болезнь, – сказала Стрекоза и прижалась щекой к руке Громова. – Думает, у меня от менопаузы крыша поехала. Если операция удастся, я к нему вернусь. А если нет – ему будет легче. Он ведь и так меня уже как бы потерял.

– Не понимаю. По-моему, это как-то не по-людски.

Никогда бы я раньше не сказала такое человеку прямо в лицо. Но теперь вся моя былая деликатность куда-то подевалась. Известный антропологический факт: у девяносто девяти процентов людей в обстановке смертельной опасности пропадают все навыки цивилизованного поведения. И только один процент продолжает вести себя с достоинством. Я не из этого процента.

– Видно, ты, милочка, никогда никого по-настоящему не любила, – отплатила мне Стрекоза той же монетой.

– Брэк!

Громов поднял ладонь жестом рефери, который останавливает боксерский клинч.

– Это Александр Николаевич, – показал он на Черепаха, который мне слегка поклонился, оскалив морщинистую физиономию. – Он тоже ничего не сказал домашним про свою болезнь. Но по другой причине. Хотите рассказать Тоне сами?

– У вас лучше получится. Главное – короче. А то, если начну, сами знаете…

– Знаем, – решительно заявила Стрекоза. – Еще раз я не выдержу.

Черепах засмеялся, комически развел руками: ну вот, видите.

– У Александра Николаевича молодая жена, которую он очень любил…

– А она меня – постольку-поскольку, – подхватил Черепах. – Постольку, поскольку успешен, обеспечен и беспроблемен.

– Алё, мы договорились! – Стрекоза сердито заерзала. – На жалость не давить и к черту подробности!

Гюрза, зевая, полировала ногти хищно-багрового цвета. Баранчик не сводил с подруги жалобного взгляда.

– Довольно обычная история, – с печальной улыбкой сказал мне Громов. – Состоявшийся человек женился на юной красотке. Взаимовыгодный обмен: благополучие в обмен на молодость. Но одна из сторон нарушила соглашение и боится, что партнерша об этом узнает.

– Она меня сразу бросит, – вздохнул Черепах. – Никаких сомнений. Это бы ладно. Она ребенка заберет. Без жены я бы как-нибудь дожил. Сколько мне осталось? Но без дочки не смогу. Каждая минута рядом с ней – это счастье. Умом я понимаю, что девочке лучше от меня отвыкнуть. Что для нее моя смерть будет шоком. Но ничего поделать с собой не могу. И терзаюсь из-за того, какое я эгоистичное дерьмо…

– А что у вас за болезнь? Сколько вам осталось? Это известно?

– В том-то и дело, что неизвестно. Не буду обременять медицинскими подробностями. У меня обнаружили редкую патологию сердечно-сосудистой системы. Я могу умереть через минуту, а могу протянуть еще год или два. Два года жить одному? – Он передернулся. – Нет, этого я точно не смогу.

Я повернулась к Громову:

– Что вы тут можете сделать? Избавить Александра Николаевича от эгоизма? Чтобы он спокойно подыхал в одиночестве?

– Не знаю. У меня пока нет ответа. – Громов задумчиво покачал головой. – Но мы работаем над этим.

– А с вами что? – спросила я молодую пару.

– Со мной всё окей, – сказала Гюрза, наматывая на палец черную прядь. – Химия не помогла. Один врач говорит: месяц, другой: полтора. Плевать. Скорей бы уже. Хорошенького понемножку.

– Зачем же вы сюда ходите, если плевать?

– Из-за него. – Она показала костлявым пальцем на своего кудрявого спутника. У того на глазах выступили крупные слезищи – как в индийском кино. – Сильно психует.

– А что у вас за болезнь? – спросила я тогда парня.

– Я здоров… – Баранчик всхлипнул. Слезы скатились по румяным щекам. – Спасибо…

Это Громов подал ему салфетку.

– Ко мне не так редко приходят подобные пары. И всегда в психологической помощи больше нуждается тот, кто остается.

– Я не останусь! Не останусь! – вскрикнул Баранчик.

Гюрза закатила глаза ко лбу.

– Сделайте уже с ним что-нибудь, Олег Вячеславович!