Они сбывались в такой мере, что бедняга отец не спускал с меня глаз, ожидая, когда вырвется наконец наружу мое безумие. В числе моих увлечений, которые он не одобрял, был оперный театр. Театр представлял собой картонный ящик, стоявший на двух стульях в темном коридоре. Я вырезал в нем просцениум, нарисовал задники с горным и морским пейзажем и кулисы, на которых изображались деревья и скалы. В качестве персонажей действовали вырезанные из книжек, наклеенные на картон раскрашенные фигуры, насаженные на палочки. Театр освещался свечами, к которым я приделал цветные экраны, смазав их жиром, чтобы они стали прозрачными. Тексты для опер я брал из сказок и распевал их на мелодии разных песен. Однажды я пел страстный дуэт за обоих героев, крутя экраны, чтобы создать впечатление лунного освещения, как вдруг один из экранов загорелся и весь театр ярко запылал.

Я вскрикнул, прибежал отец и затоптал пламя, но при этом он ругал меня такими словами, что даже мама вышла из себя и объявила, что он хуже шестерых детей, вместе взятых. После чего он неделю с ней не разговаривал.

В другой раз на меня произвел такое сильное впечатление один из учителей, который был хром, что я решил тоже захромать, отчего дома начался ад: мама не имела никаких сомнений на тот счет, что нога у меня уже искривлена, отец же только презрительно фыркал, глядя на мою ногу. Он довел меня до бешенства, и мама пришла к убеждению, что он сущее чудовище. Они ссорились из-за моей ноги изо дня в день, так что я оказался в труднейшем положении: хромать мне надоело до смерти, но я понимал, что подведу маму, если вдруг излечусь. Когда я ковылял через площадь, раскачиваясь из стороны в сторону, отец стоял у ворот к смотрел мне вслед со злорадной и хитрой усмешкой, а когда я наконец все же бросил хромать, он прямо-таки безобразно насмехался над мамой.

2

Как я уже говорил, они без конца пререкались по поводу того, что мне рассказывать. Отец стоял за то, чтобы не рассказывать ничего.

- Но, Мик, - убеждала его мама, - ведь ребенок должен узнавать новое.

- Узнает, когда в школу пойдет, - огрызался отец. - Чего ты вечно суетишься вокруг него, забиваешь ему голову всякой ерундой? Мало, что ли, у него в башке дури? По мне, так пусть бы лучше стал понормальнее.

Но маме то ли не нравились нормальные дети, то ли она находила меня достаточно нормальным. Женщины, конечно, не так враждебно настроены против гениев, как мужчины. Вероятно, гении им нужны для разнообразия.

Так вот, одна из вещей, которую мне позарез требовалось выяснить, это откуда берутся дети, но как раз этого-то мне, по-видимому, не в состоянии был объяснить ни один человек. Мама, когда я задал ей этот вопрос, разволновалась и залепетала что-то о птичках и цветочках, и я решил, что если она и знала раньше, то теперь забыла и стесняется признаться. Мисс Куни на мой вопрос мечтательно улыбнулась и произнесла:

- Ты скоро и так все узнаешь, дитя мое.

- Но, мисс Куни, - сказал я с важностью, - мне надо знать сейчас. Поймите, мне это нужно для работы.

- Храни невинность, пока можешь, дитя мое, - проговорила она тем же мечтательным тоном. - Не сегоднязавтра мир лишит тебя ее, и тогда ты утратишь ее навсегда.

По мне, так пусть бы мир лишал меня чего хотел, только бы я получал факты для моих исследований. Я обратился к отцу, и тот ответил, что младенцев сбрасывают с аэропланов, поймаешь - твое счастье.

- На парашюте? - спросил я, на что он сделал обиженное лицо и ответил:

- Ну нет, не баловать же их с самого начала.

Потом мама, как всегда, отвела меня в сторону и объяснила, что папа пошутил. Я чуть не лопнул от злости и сказал ей, что в один прекрасный день он у меня дошутится.

Но мама все равно была этим очень озабочена. Не у каждой ведь сын гений, она боялась каким-нибудь образом нанести мне вред. Она робко попросила отца ответить на мой вопрос хоть отчасти, но он прямо взбеленился. Я слышал их разговор, потому что считалось, что я играю наверху в свой оперный театр. Отец заявил, что мама сошла с ума и сводит с ума сына. Его слова огорчили ее, мама очень считалась с его мнением.

При всем при том, когда речь шла о долге, она умела настоять на своем. Обязанность, конечно, была тяжкая и угнетала ее невыносимо - как женщина благочестивая, она всячески, если возможно, избегала этой темы. Но что ей оставалось делать? Потребовалась уйма времени (был летний день, и мы сидели на берегу речки в Глене), но в конце концов мне удалось вытянуть из нее, что у мамочек в животике имеется мотор, а у папочек есть рукоятка, при помощи которой мотор заводят, и, если его завести, он будет работать до тех пор, пока не получится ребеночек. Разумеется, это прояснило массу вещей, которых прежде я не понимал, например:

зачем нужны отцы и почему у мамы на груди буфера, а у папы нет. Мама приобрела для меня почти не меньший интерес, чем паровоз, и я целыми днями горевал, почему я не девочка и не могу иметь собственный мотор и буфера вместо какой-то дурацкой жалкой рукоятки, как у отца.

Вскоре я пошел в школу, и там мне страшно не понравилось. Перевести к мальчикам постарше меня не могли, а остальные "сосунки" еще учились читать по складам "кит" и "кот". Я попытался объяснить старой учительнице про мою работу, но она в ответ улыбнулась и сказала: "Помолчи, Ларри!" Я терпеть не мог, когда так говорили, - отец постоянно твердил мне: "Помолчи".

Как-то раз я стоял у входа на площадку для игр, чувствуя себя одиноким и несчастным, и вдруг со мной заговорила высокая девочка из старших классов. У нее было пухлое смуглое лицо и черные косички.

- Как тебя зовут, малыш? - спросила она.

Я сказал.

- Ты первый год в школе?

- Да.

- И тебе нравится?

- Нет, страшно не нравится, - ответил я серьезно. - Дети не умеют читать, а старуха слишком много болтает.

И тут - для разнообразия - я принялся болтать сам, и девочка внимательно слушала. А я рассказал ей про себя, про мои путешествия, книги и про расписание поездов на всех городских вокзалах. Поскольку она как будто слушала с интересом, я пообещал встретиться с ней после уроков и рассказать еще.

Я сдержал обещание. Перекусив днем дома, я, вместо того чтобы отправиться в дальнейшие путешествия, вернулся к женской школе и стал поджидать девочку. Она, видимо, обрадовалась при виде меня, во всяком случае взяла за руку и привела к себе домой. Она жила на Гардинер-хилл, узкой улочке, идущей круто вверх, где с обеих сторон из-sa стен свисали ветви деревьев. Жила она в небольшом доме на самой вершине холма с родителями и двумя сестрами; их младшего брата Джона Джоу год назад задавило машиной.