3 февраля 2015 года

19:46

Как обычно это бывает, умершие родственники вспоминаются как раз некстати: когда ты едешь в транспорте, или бежишь по дороге, или ещё что-нибудь. От этого всегда худо. А вот когда у тебя ещё и психика неустойчивая – тогда вообще кошмар-кошмар начинается. Смеешься себе, и тут – бац, – и ревёшь, как девочка маленькая.

Все начинают волноваться, спрашивают, не вызвать ли скорую (куда, в психушку?), дать ли воды. А ты стоишь себе, ревешь, слезы сами предательски текут из глаз, будто бы им кто-то разрешал. И все пуще прежнего начинают заводить темы о мамах-папах, какие они настойки пили при депрессиях, ведь они не знают, что ревешь ты сейчас именно из-за этого. Не из-за настоек – родителей.

Итак, знакомьтесь: побитая жизнью, не умеющая рисовать брови и стрелки в восемнадцать с небольшим, девушка по имени Никто. Ха-ха, шутка.

Хотя, нет, дайте-ка подумать: не шутка. И совсем не смешно.

Последний месяц своей жизни, когда у меня умерла моя последняя ниточка, не дающая грохнуться в депрессию, я ощущаю себя никем. Каким-то пустым пятном, пожирающей бездной, ну или даже Чёрной Дырой с не менее черными кругами под глазами.

Итак, давайте же приступим к выводам: если ты одинок, выжить и не свихнуться в этом мире почти невозможно. Крыша у тебя начинает ехать уже тогда, когда ты об этом даже не подозреваешь. Но потом, когда ты понимаешь, что что-то в твоей жизни не так – уже совсем поздно.

(Хотя стоит признать, у каждого в этом мире кукушка едет в свою сторону, но все же. Понимать, что она еще на месте, немного лучше, чем понимать, что ты уже давно двинулся крышей).

Месяц назад я очнулась после двадцатичасовой операции на сердце, и единственное, что терзало меня в тот момент: не криво ли я нарисовала брови. А беспокоиться надо было совсем о другом.

Врачи как-то странно хмурились, снуя туда-сюда, звякали приборами и всем своим видом показывали, что я обречена. Но я вот – лежу, вяло машу руками, пытаясь подать отчаянные сигналы для того, чтобы врачи наконец-то выдернули из моего рта эту странноватого вида трубку! Я дышу, дышу, я радуюсь, что я все еще торчу на этом свете, и что я скоро увижусь со своей тётушкой!

И врачи наперекор мне… ещё больше хмурятся, качают головой так, что кажется: ещё немного, и она отвалится.

И тут я понимаю, что начинает пахнуть паленым. Интересно, мне что-то сделали не то? Или пришили не там? Или забыли пришить? А они вообще пришивали?

Мысли начинают толкаться как бешеные. Хотя, да, они всегда были такими бешеными.

И наконец, вечером, когда меня переводят в палату, Кир скорбным голосом сообщает, что ночью моей тетушки не стало.

А потом происходит ещё одна череда событий, которая в буквальном смысле приводит меня к чёрному гробу.

И вот стою я у могилки, монашки бегают, как сумасшедшие, что-то причитают, кидают на меня полные боли взгляды, будто бы я один такой подросток, который потерял всех. Родителей, бабушку, которая скончалась от рака лёгких, да и дедушку следом: его сгубила болезнь под названием депрессия. Так сказать, чума двадцать первого века.

Продолжим! Кир, который стоит рядом, пытается не расклеиться окончательно и с силой кусает алую губу. Кровь стекает по его подбородку, капает на чёрный плащ. Он неловко оборачивается ко мне и, стирая остатки алой полосы, грустно улыбается и что-то говорит.

Не помню, что меня довело до грани: тонкая струйка крови на его лице или эта улыбка, но я взвыла, как посаженная на осиновый кол ведьма. В тот момент я отключилась. То есть, я и до этого момента была в отключке, но теперь мною завладело такое горе, что мне показалось – еще немного, и сердце не выдержит.

Кир снова раскудахтался и принялся меня утешать.

Потом он забегал, предлагая финансовую помощь. Да к черту помощь! Я осталась одна, у меня нету никого, никого, никого…

Выводы из этой истории весьма печальны: не сойти с ума просто невозможно.

Особенно в такой ситуации.

Да хотя ладно вам, бывает и похуже, но, когда я захожу в комнату тётушки, вдыхаю аромат старых пожелтевших книг, мне кажется, что хуже просто быть не может.

Я ложусь на смятую кровать, провожу рукой по лиловому покрывалу. А оно ведь так и лежало, когда тётушка последний раз укрывалась им.

Потом я подхожу к полкам с многочисленными книгами, некоторым из которых лет по сто. Не шучу – все это фамильные ценности, которые при жизни тетушки были для меня обычным пылесборником, а теперь они – как свежий глоток воздуха. Сажусь на пол, доставая каждую, тщательно перелистываю в надежде найти хоть какое письмо или зацепочку, хотя понимаю, что все, что хотела тетушка – оформить на меня документы на дом и прочую дребедень, ведь она знала, что уйдет очень скоро, – и все. Страницы приятно шелестят, и я проваливаюсь в огромную Ностальгию с большой буквы, вспоминая наши моменты.

Мои родители умерли восемь лет назад. Все эти восемь лет мы с тётушкой добивались режима «самые-что-ни-на-есть-лучшие-супер-пуперские-подруги», и, спустя столько упорного труда, наконец его достигли.

Тётушка всегда была такой живенькой, не упускала момента подтрунить надо мной, когда я на что-то жалуюсь. «Нога болит? – а давай её отрежем!», «прищемила палец? – ой, сейчас сепсис пойдёт, смотри скорее!», «птица уклюнула? – кажется, в твоем организме скоро заведутся личинки!».

Естественно, не поверить в такое десятилетний ребёнок просто бы не смог, и поэтому, услышав от тётушки фразу «личинки», с криками и воплями убегал. Ну а к вечеру всё чудесным образом проходило, и жизнь продолжалась несмотря ни на что.

Когда я стала старше, жизнь заиграла новыми, чёрно-серыми красками.

Думаете, одноклассники упустят возможность поиздеваться над тем, кто потерял почти всё?

Поначалу я скрывала все свои синяки, под видом «быть красивой» заставляла покупать тётушку чулки, хотя мне было глубоко фиолетово до них. Нет, мне они были нужны лишь для того, чтобы скрывать кровавые раны и гематомы размером с небольшого жаворонка, хотя через белую ткань это всё равно немного просвечивалось.

И тётушка ходила довольная, что её «дочка» наконец-то заинтересовалась одеждой и погналась за модой, и «дочка» ходила довольная, что тётушка не видит всех прелестей жизни.

Но потом мне стало трудно скрываться.

Новые прелести появлялись и на руках, и на кистях (согласитесь, ходить по дому в варежках – немного странно), а когда один синяк появился на лбу а-ка звезда, тётушка потребовала выложить всё.

Так ей стало известно, что я не самая обожаемая персона в школе.

Понятия не имею, откуда эти одноклассники (уж простите, язык не поворачивается их так назвать) решили, что я ведьма. Не только из-за внешности, ведь я всегда отличалась довольно странным, по их меркам, поведением. Из-за того, что никогда не могла дать сдачи? Не знаю, не знаю…

Теперь вопрос дня: что следует делать с ведьмами?

Сжигать, уничтожать, сажать на осиновый кол и потрошить внутренности!

Ну, то есть, конечно, всего этого со мной не было, хотя в избиениях ощущения были примерно идентичны. Но факт остаётся фактом: тётушка покричала-покричала на учеников и ушла довольная, за что меня в школе стали ещё больше ненавидеть.

Я натыкаюсь на мой старенький корявенький рисунок, где изображена тётушка. И слезинка сама по себе выкатывается. Вот незадача. Закатись обратно, неважно как, закатись.

Взгляд непроизвольно перемещается на её старенький «судоку», где половина не разгадана. Дрожащими руками я открываю первую страничку… в глаза бросаются два почерка: стройный и корявый.

На самом деле, это не я коряво писала. Это тётушка всегда торопилась, ведь в далекой молодости она работала фельдшером. Вот и вырисовывала всякие винзюли в справках, которые пациенты не могли часами прочесть.

Так, между прочим, появилась система «двойного заработка», где пациентам приходилось обращаться второй раз для того, чтобы им элементарно расшифровали то, что написано в справке. А тётушка просто злой гений, оказывается!