– Можно присесть? – это нас с Винни, который ни на что уже не реагирует, спросила девушка в длинном, вязаном платье и огромными серыми крыльями за спиной. Мне в глаза сразу бросились ее растрепанные волосы. Они очень густые и торчат во все стороны. Я думаю, парик это или нет.

Отвечаю ей: – Да, конечно.

Она села рядом со мной.

– А я тебя знаю.

– Меня тут многие знают.

– Ходят слухи, что ты сын мэра, но он и твоя мама это скрывают, из-за… ну, знаешь, из-за твоей повышенной пернатости.

Я поперхнулся. Затем, скривил рот, представляя, как мэр учит меня ходить, и читает сказки на сон грядущий.

– Уверяю тебя, это не более, чем слухи. – сказал я.

– Поверю на слово. Что пьешь? – она спросила, не убирая улыбку с лица.

– Пиво. Не представляю, с чем еще можно спутать пиво.

– С яблочным соком, например.

– А ты, что пьешь?

В ее руках был стакан, с какой то голубой жидкостью.

– Не знаю. Какая разница? Тебя правда зовут Мир?

– Да, а тебя?

– А меня неважно, как зовут. Мы с тобой все равно потом больше не увидимся.

– Зачем ты сюда села?

– Я устала стоять, а свободное место только тут увидела. Не хочу быть невежливой, так что давай мы поболтаем немного ни о чем, а потом я уйду.

– Я не против.

– Хорошо. Давай… – девушка сделала наигранно задумчивое лицо – поговорим о нашем детстве.

– Нет, не хочу.

– Тогда о любви. Я не болтушка, если что. Ни кому не растреплю.

Я отрицательно покачал головой.

– Может, о мести? Мстил когда-нибудь?

– Нет.

Девушка выпила все содержимое своего стакана и задумалась по настоящему, пристально вглядываясь в меня.

– Ты симпатичный, Мир. Почему ты пришел без пары?

Я задумался.

– У тебя ведь есть пара? Это человек, которому ты будешь врать о своей верности, если мы с тобой переспим.

– Тебе нечего с ним ловить. – ответил за меня, неожиданно проснувшийся Винни. То есть… я присмотрелся к нему, уже не Винни. Лицо моего соседа по столику, перекосила недовольная, надменная гримаса, а голос стал ниже. – Мир не занимается сексом. Принципы, что с них взять.

Наверное, не стоило говорить с Винни о подобных вещах.

– Привет, Клар. – сказал я на выдохе. – Давно не виделись.

– Привет, Мир. – сказал Кларсон и вылез из-за стола. – Пока.

– Что это было? – спросила девушка, когда он ушел.

– Это Кларсон, не обращай внимания.

– Ты, что, девственник? Почему?

– Придумай вариант, который больше понравится. – Я решил, зачем утруждать себя объяснениями? Эта девушка мне никто.

– Ты хоть в курсе, где и в какое время живешь? Мы не можем голосовать, переезжать без разрешения, работать там, где нравится, детей заводить… А ты еще и сексом не занимаешься? Что ты вообще делаешь?

– Я слушаю музыку. – сказал я и, подняв перед собой кружку с пивом, добавил: – И еще пью. Тебе то какое дело?

– Да я так… Может, потанцуем?

– Зачем?

– Хочу с кем-нибудь потанцевать. А ты мне нравишься… Как может понравиться незнакомец, в сравнении с другими незнакомцами.

– Ты же сказала, что знаешь меня.

– Еще я сказала, что хочу потанцевать.

Оглядев набитый битком зал, я произнес: – Ты выбрала неудачное место для танцев. Может, пойдешь в другое?

– Я хочу именно здесь.

– Почему?

– Не знаю. Ты когда-нибудь делал что-то, без полнейшего понятия зачем тебе это, но со стопроцентной уверенностью, что так надо?

– Если ты про танцы, то сейчас у меня нет ни понятия, ни уверенности. – сказал я.

Она улыбнулась и протянув мне руку, сказала: – Пойдем танцевать, Мир.

Я подумал полминуты и решил, почему бы и нет? Мы вылезли из-за стола. Музыканты как раз заиграли быстрее; их солист взбодрился. Девушка, назову ее Анна, повела меня к сцене, как то по лисьему улыбаясь, будто что то задумала. Я иду сзади. Замечу, что вязаное платье идеально подчеркивает фигуру. Не могу оторвать глаз от ее изгибов.

Солист громко запел, какую то дико веселую песню. Анна остановилась. Повернулась ко мне. Рывком выхватила свою руку, и словно взбесившаяся мельница, начала вращаться вокруг себя, махая руками. Потом она, расправила на полную катушку свои крылья, задрала облегающее платье, что бы было удобней танцевать, и начала прыгать и задирать ноги. Анне наплевать, что она толкает людей, а своими крыльями бьет их по лицу. Так люди танцуют только под любимую песню, ну, или, не знаю… когда им на все плевать. Я увидел, что на обеих щиколотках у нее татуировки в виде стягивающих ремешков. Анна затрясла головой в такт барабанам; резко подняла руки, отпустив складки платья, так что оно снова сползло вниз; обняла меня, и мы закружились в быстром танце, наступая друг другу на ноги.

У Анны красивые кари глаза, при нужном освещении кажущиеся черными, густые брови и прямой нос. На вид ей, тридцать-тридцать пять лет. Безупречная кожа, напоминающая цвет оливкового масла. Нижняя часть лица грубовата, но этого почти незаметно, так как Анна всегда улыбается, смягчая черты подбородка. Розовая помада на губах, веки подведены жирными стрелками. Вязанное желто-зеленое платье, демонстрирует до мельчайших подробностей очертания ее фигуры, и при этом полностью его скрывает. Длинные рукава, длинный ворот… До того, как увидеть ее татуировки, я предположил, что у Анны какие-то шрамы или ожоги. Теперь думаю, что на шее и руках у нее те же самые татуировки ремней.

Мне очень нравится песня, что исполняют прямо сейчас музыканты, хотя до «Наемников» им далеко. Я перестал считать людей, которых толкнул или задел, пока пытался раскрутить Анну, или поднять ее. Народу, кажется, стало еще больше. Кто то топчется на месте, кто то танцует еще безумнее нас. Запах алкоголя и пота вскружил мне голову. А из-за разноцветных, вычурных нарядов со всех сторон, болят глаза. Мы танцуем, как велит нам солист и верим в то, что какая бы ерунда в жизни не творилась, не стоит сильно переживать. В конечном итоге, мы все равно умрем. Это обнадеживает меня, и всех остальных в этом баре думаю тоже. Я улыбаюсь, потому что улыбается Анна, мне кажется, я бы даже мог влюбиться в нее, если бы уже не любил Аврору.

У меня заболела голова, гудит в ушах. Жарко и душно. Мне наплевать, кто я и я хочу запомнить этот момент, потому что мне кажется, что я счастлив…

Мы выбежали на улицу, потому что Анну и меня затошнило, и еще я пропотел всю свою одежду. Ее вырвало прямо под окна бара, я сдержался и просто лег на снег неподалеку.

Анна подошла ко мне спустя какое то время и легла рядом.

Мы лежим на боках, облокотившись на руки, и смотрим друг другу в лицо.

– Ты знал, что обреченность выглядит, как разбитый на тысячу кусочков, космос? – Вдруг говорит Анна странным, спокойным, совсем невеселым тоном.

– Космос?

– Да. У каждого человека есть космос. И его очень легко разбить.

Я ничего на это не отвечаю. Анна продолжила: – Я вижу в своих глазах осколки каждый день, когда смотрю в зеркало. В моей жизни творится много всего… И мои татуировки означают, не делай вид, что их не заметил, они означают, что я сама этого захотела. Я это заслужила. Выбрала… То есть, выбрала, скорее, жизнь. Но мне пришлись по душе ее идеи.

– Я не понимаю, что ты пытаешься мне сказать.

– Конечно, не понимаешь. Ты, ведь, не знаешь меня. А те, кто знают, тем более, не понимают.

Анна смотрит мне в глаза, словно ищет в них что-то. Чем бы это ни было, во мне этого нет. Когда до нее это дойдет она наверное во мне разочаруется.

Я честно сказал ей: – Прости, но я все еще тебя не понимаю.

– Как бы тебе объяснить… – ответила мне Анна. – Я (метафорически, конечно) умираю каждый день по чуть-чуть и получаю от этого настоящее удовольствие… Печаль, тоска, отчаяние (банальные слова, но нельзя недооценивать их значение), мне нравятся эти чувства. Я думаю, они прекрасны. Холодные, тягучие и вязкие. А цвета всегда синего или черного. Они блестят, как снег и кусают изнутри, как мороз. Покрывают мурашками, увлажняют глаза и щеки. Окунают в бездну, накрывают мглой, словно тяжелым одеялом. Они убивают самым красивым способом… Я люблю чувствовать это. Я… я люблю страдать.