Да, жутко было в этом кармане, но мимо него поднималась вверх тропинка, по которой вполне, при желании, можно незаметно проскользнуть за кордон. Важное место для перехвата нарушителя. Тем более, что, если задержат пограничники, а такое уже бывало, на подходе к отвилку мазарного тупика, либо в самом отвилке в иное, чем определено договором с муллами время, ответ всегда один: шел на молитву, но не рассчитал немного, вот и припозднился. Вот и сидели в «кармане» ночами напролет бездвижно и бесшумно, перемогая жуткость, а посылал туда Садыков только тех, кому больше всего доверял. Сильных духом, по его оценке, посылал.
Поступали пограничники обычно так: выезжали на мазарную поляну перед наступлением темноты, слезали с коней (к арче и роднику не приближались, чтобы не осквернять святое для верующих место), осматривали, чаще в бинокль, сопки, затем уезжали, но в расщелке, где он не просматривался с сопредельной стороны, двое спрыгивали с коней, а один, взяв поводья этих коней, без остановки ехал дальше. Из развилка выезжал он уже в темноте, когда не разглядишь, есть ли всадники на конях. А по топоту копыт можно определить, если у кого есть такое желание, что все пограничники уехали. Спешившийся же наряд тем временем бесшумно проскальзывал в грот.
Недели пролетали, проходили месяцы, а тишь да благодать царили на участке заставы. Всего лишь один нарушитель с терьяком[1] задержан. Обтерпелся в «кармане» Гончаров, ночные бдения для него стали обыденными, даже мыслишка предательская нет-нет да и шевельнется: Зачем-де здесь секретить? И аргументики услужливые тут как тут, быстро бросаются в поддержку крамольности: на ночь паломники здесь ни разу не оставались. Даже на вечернюю молитву не задерживались, а если такое случалось, быстро отмолившись, покидали поляну и отвилок. Опасались правоверные осуждения муллы, который поклялся на Коране, что ни один мусульманин из его прихода не нарушит границу у мазара. И еще их сдерживало то, что случись здесь нарушение, кокаскеры не станут пускать к мазару никого. И получалось по этой раскладке, что сидение в «кармане» – перестраховка. Но мыслям тем непристойным, какими их считал Гончаров, он не давал спуску, и всякий раз, получив приказ нести службу секрета у мазара, делал все аккуратно, чтобы даже комар носа не подточил.
К тому приучен был, тому научен. Да и времени для философских, как он ерничал по поводу своих сомнений, размышлений, не оставалось: служба, учеба, командирские всякие заботы так наваливались, что продохнуть некогда, хотя, если всмотреться в повседневность заставскую, оценить ее, со стороны глядя, понятным станет то, что с виду хлопотная и богатая ежедневными вводными жизнь очень однообразна и тем особенно утомительна, ибо затягивает эта однообразность в рутину успокоенности и благодушия, и большую силу воли нужно иметь, чтобы устоять, не превратиться в сонного обывателя с карабином на плече.
Когда нарушители идут – тогда другое дело, тогда глаза острей становятся, уши, естественно, – на макушке. А если месяц да другой никого, тогда как? Умом осилить можно, что любое затишье сменяется, как правило, бурей, только и ум настроению поддается.
Садыков, так тот вовсе про сон и про отдых забыл, все время сам на границе, чтобы наряды под своим карим, пронизывающим оком держать да еще и к своим друзьям, бывшим пограничникам и добровольным помощникам из местного населения, джигитам застав, наведываться чаще, понять с их помощью, что же происходит на участке, откуда ждать бури. Только никто толком не мог ничего прояснить. Пожимали плечами и аксакалы, задумчиво гладя бороды седые. И то верно: свеча не освещает свой низ.
И вдруг прорвалось – один за другим идут. С терьяком, с шелком, даже с коврами, навьюченными на ишаков. И началась эта круговерть на первую неделю прибытия на заставу Паничкина. Правда, никому и в голову не пришло хоть как-то связать эти два события. Пограничники рассудили так: активность не случайна, ждать еще каких-то неожиданностей вполне можно. И все. Никак не соотнесли активность контрабандистов с новым их товарищем по службе. Даже у опытного во всех отношениях начальника заставы и то подобная мысль не возникала. Он просто еще больше времени стал проводить в седле, а на боевых расчетах, не переставая, строго повторял:
– Замысел врага ясен: пускать и пускать ходоков, надеясь, что хоть кому-то удастся просочиться и предать важное сообщение скрытым врагам советской власти. В такой обстановке от нас требуется троекратная бдительность.
К Паничкину лейтенант Садыков относился уважительно: из вышестоящего штаба как-никак, да и на заставу служить сам попросился. Добровольно поменял кабинетное удобство на хлопотную и опасную службу. Когда же лейтенант Садыков увидел, что встретились Гончаров с Паничкиным бурно радуясь, будто и впрямь друзья закадычные, поручил Гончарову персонально опекать новичка, посылал их вместе в наряды, чтобы изучил Паничкин участок и втянулся в заставскую жизнь. Гончарову нагрузка эта дополнительная, но что поделаешь, раз надо, значит, – надо. Потому и старался.
Более Гончарова, однако же, старался сам Паничкин, будто старался в короткое время обогнать своего учителя по всем статьям, а на борьбу звал в любое свободное время. Даже после утомительного дозора, частенько не перекуривая, не блаженствуя на скамейке в курилке, предвкушая скорый сон, оголялись по пояс и становились в боевые позы. Один совсем невысокий, юркий, весь в мускулистых жгутах, другой дородный, но уже без прежней податливой сыроватости, хотя еще не атлетически жесткий – другим уже был Паничкин, во многом другим. Правда, коль скоро природа не наделила его ни силой, ни ловкостью, завидным бойцом он не станет, но постоять за себя, коли приспичит, сможет. Не играючи, короче говоря, боролся с Паничкиным Гончаров, хотя был куда сильней своего друга-противника. На явную пользу шли сеансы борьбы хлюпику-интеллигенту.
Вскоре Садыков начал выделять Паничкина, а уже через пару месяцев стал назначать дежурным по заставе – привилегия самых опытных пограничников. Младших командиров, в первую очередь, привилегия. Только в «карман» не посылал. Не верил, видимо, в силу духа баловня обеспеченной городской семьи. Часто стало так получаться: Гончаров – в секрет, Паничкин – дежурным. Когда же дежурил Гончаров, Паничкин дозором «мерил» какой-либо из флангов. На границу вместе они стали попадать редко, поэтому реже им удавалось побороться, но Паничкин продолжал тренировать себя пудовой гирей в спортивном городке систематически.
Исчезли вдруг контрабандисты. Так же сразу, как и появились. Одну ночь никого нет, другую, третью. Вздохнули без частых тревог пограничники на заставе, повеселели, отсыпая положенное полностью, а то и прихватывая часок-другой излишка, про запас, ибо, как заключили твердо бойцы-кавалеристы: ото сна никто еще не умирал, тем более, спит или не спит солдат, служба его идет. Только начальнику заставы сон не в сон, отдых не в отдых – понимал лейтенант Садыков: грядет неведомое, потому особенно тревожное. Знать бы кто и что задумал, тогда сразу бы успокоение пришло. Увы, все пока за семью печатями.
А тут еще одна загадка: на арче вывешен зеленый лоскут, будто специально напоказ. На всех веточках обычные узенькие полоски, оторванные от цветастых халатов, а тут – широкий лоскут, вроде бы знамя исламское, только в миниатюре. Такой лоскут от полы халата не оторвешь, да и нет одноцветных халатов у местных жителей. От чалмы если только, но тот, кому чалма дозволена цвета исламского знамени, сюда паломничать не пойдет. Побывавший в Мекке и в Медине не снизойдет до заштатного мазара.
Заметил этот странный сигнал Гончаров, когда въехал его наряд, как обычно, на мазарную поляну, потом он всю ночь ждал, не пойдет ли кто по тропе из-за кордона, но ночь прошла спокойно. Когда за нарядом поданы были кони, поспешил Гончаров с докладом на заставу.
Дежурил Паничкин. Ему, как и положено по инструкции, первому Гончаров и доложил о лоскуте. Еще не дослушал Паничкин доклада, а с лица сменился.
