– Знакомы с огненным боем! – Михей пытливо взглянул на связчика. Митька тоже был обеспокоен тем, что они здесь не первые из русских людей.

– Наверное, какую-то промысловую ватажку пограбили! – неуверенно пробормотал десятник. – А мой аманат не ошибся, воочию узнал среди мужиков своих беглых родственников. – Вскинул на Михея приуженные глаза: – Как брать будем?

– С налета умоют кровью! – поцокал языком Стадухин. – Придется защиту рубить.

В два десятка топоров казаки и промышленные навалили реденькую засеку на краю перелеска, укрылись за ней. Из расщепленных лиственничных стволов сделали щит на полозьях. Наблюдая за их работой, из бойниц время от времени неумело постреливали из пищалей и прицельно пускали боевые стрелы. Уже вблизи крепости, когда стало ясно, что осажденным не удержаться, часть защитников бросилась в заросли берегового кустарника, другие вышли, показывая пальцами на язык. Зырян выскочил из-за щита и в запале стал хлестать двух мужиков батогом.

– Вон аж куда прибежали! – удивленно проворчал под ухом Стадухина Семен Мотора.

Приступ обошелся без большой крови, и этим обе стороны были довольны. Беглые юкагиры дали соболей за прошлый год вдвое против прежнего. Зырян потребовал от них вместо брошенного аманата – тойона Шенкодью. С колымских мужиков казаки тоже взяли заложника. Посовещавшись между собой, колымцы выдали сына своего тойона Порочи и сотню соболей. На том распря была закончена. Клятв на верность государю и вечное холопство ни с тех, ни с других не брали.

Пока Зырян выспрашивал колымцев и беглых юкагиров, откуда у них ружья и как называется река, на которой стоит селение, Михей с двумя казаками пошел по юртам, брошенным детьми и стариками, поискать вещи и следы пропавшей промысловой ватаги. А пропадало их за Леной много.

Жилье было бедным. Если какие-то семьи имели железные котлы, то женщины и старики прихватили их, как и все ценное. В двух юртах нашлись половики, сшитые из собольих спинок, казаки забрали их как погромную добычу. В третьей пришельцев приветливо встретила молодая женщина, в ней нетрудно было узнать рабыню.

Язык у колымцев был свой, Чуна их не понимал. Мишка Коновал поманил женщину за собой, она поняла его и увязалась, как прикормленная собачонка. Михей Стадухин тайком бросал взгляды на круглое узкоглазое лицо и с удивлением находил в нем сходство с Ариной. «Бес прельщает!» – думал. Втайне раз и другой перекрестился. Но глаза его сами по себе отыскивали женщину.

Возле последней юрты повизгивал медвежонок, привязанный к пню волосяной веревкой. Рядом с ним валялись иссохшие рыбьи хвосты. Петля натерла на шее зверя кровавую рану и причиняла ему боль. Стадухин подошел, наклонился, заглянул в маленькие затравленные глазки зверя, протянул руку. Медвежонок заурчал, словно жаловался, но не отпрянул, не укусил. Вспомнились Илим, Кута и Лена, медведь, крутившийся возле него с Ариной в самые счастливые ночи.

– Видать, на днях забьют! – буркнул Коновал. – А на кой? Здесь лосей много. Да здоровущие!

– Нельзя есть тварь с когтями. Бог не велит! – с обычной важностью изрек Пашка Левонтьев и пригладил отросшую бороду.

– Будто не ел печеных лап? – неприязненно огрызнулся Коновал.

– Грешен! – не смутившись, ответил казак. – Но после каялся!

– И волосы подрезать в круг грех, и бороду равнять! – не впервой напомнил Коновал.

– Грех! – степенно согласился Пашка. – А Никола Угодник на иконах отчего такой? Тоже грешен?

Стадухин мысленно чертыхнулся неуместному спору. Пашка был хорошим казаком: работящим, нескандальным, нежадным. Презирая власть как величайший христианский грех, не пытался верховодить и перед начальствующими не гнулся, но был поперечен, как Зырян. Михей не помнил, чтобы его за это колотили, разве смеялись, подтрунивали, злословили, так как он ни на чем не настаивал, считая, что если высказал свое – нет на нем общего греха.

Не поднимая головы, Стадухин снял веревку с окровавленной шеи медвежонка и перевязал ее под лапы. Зверек будто понял человека и послушно пошел за ним.

А возле захваченной крепости казаки и промышленные затевали спор. Издали слова их были неразборчивы, но по голосам можно было догадаться, что спорили из-за добычи. К Стадухину бросился Федька Катаев с кровавой коростой на щеке.

– Митька как все поворачивает? – слезливо закричал без обычного кудахтанья. – Все добытое на погроме им, а нам кукиш? За что кровь проливали? – Болезненно сморщился, щупая подсыхавшую коросту.

– О чем спор? – раздувая ноздри, стал напирать на Зыряна Стадухин. Медвежонок, почуяв недоброе, терся о его ногу.

– Алазейские юкагиры – наши? – закричал Митька, сверкая глазами.

– Уймись! – громко оборвал его Мишка Коновал. – Возле коча поспорим, не здесь!

Стадухин метнул на Зыряна злобный взгляд, шмыгнул носом и сипло спросил:

– Крепостицу жечь будем?

– Зачем жечь? – опять беспричинно раскричался Зырян, еще не остыв от спора. – Раскатаем по бревнам на плоты.

Казаки и промышленные разобрали укрепление, связали бревна, поплыли по Анюю с ясаком, аманатами, с погромной женкой Калибой и медвежонком. Колымские мужики не возмущались, что у них уводили рабыню и зверя: радовались, что не увели собак. А спор между стадухинскими и зыряновскими служилыми продолжался из-за анюйского аманата – кому под него брать ясак?

Плот Зыряна обошел остров в устье Анюя и беспрепятственно поплыл по Колыме. Плот со стадухинскими людьми попал в водоворот. Справа яр, вода глубока, шестами до дна не достать и не угрести, а весел не тесали. Плот пронесло мимо берега, завернуло и повлекло против основного течения реки к прежнему месту. Казаки плескали шестами и ничего не могли поделать, в то время как с Митькиного плота доносились дружный хохот и язвительные советы – хватать водяного за бороду.

Стадухин лег на живот, стал осматривать глубину. Вода была чиста и прозрачна. По песчаному дну ходили большие рыбины, другого не было видно. Пашка, задрав бороду, по памяти читал молебен Николе Чудотворцу, Мишка Коновал хлестал шестом по воде и матерно ругал водяного. Неизвестно, что помогло, но плот, сделав три круга, сам по себе освободился и подошел к зыряновскому кочу. Оставленный на реке без охраны, он стоял среди зарослей ивняка, сбегавших по отмели. На одну из них были вытянуты плоты. Михей вышел на берег и отпустил медвежонка. Зверек не убегал от людей. Атаман огляделся.

Розовела вечерняя гладь воды, вдали синели горы. На противоположном берегу стоял лиственничный лес. К добру ли, к худу, на самой высокой верхушке сидел тундровый ворон величиной с гуся и пристально наблюдал за прибывшими.

– Там острог надо ставить! – сказал вдруг Стадухин, указывая на лес и ворона.

Казалось бы, ничего обидного не промолвил, но зыряновские казаки и промышленные загалдели. Вдали от инородцев Митька опять вспылил, дав волю обуревавшему его негодованию.

– Ты кто такой, чтобы указывать? – пронзительно закричал, надвигаясь на Стадухина левым плечом. – На кой ляд ставил зимовье на протоке?

Увидев здешние места в лучах закатного солнца, стадухинские казаки взглядами и вздохами мягко корили атамана за то, что обосновались не там, где надо.

– Просидели бы у костров, погоды ожидаючи, – оправдался он. – А мы избу срубили. Царь-государь за труды наградит и воеводы пожалуют…

– Пожалуют! Батогами в полтора аршина…

Мало того что свои люди беспричинно бередили душу, еще и Зырян сыпал соль на рану. Зима на носу, а его ватажка не имела крова над головой, только собиралась рубить зимовье. Вместо того чтобы просить помощи, соперник орал непотребное, самому непонятное.

– Вот и руби, где знаешь! – выругался Стадухин, намекая, что будет зимовать у себя.

– Это мы еще поглядим, – с вызовом отбрехивался Митька, уже не за правду, а по вредности. – Мы с ясаком и аманатами пойдем дальше к лесу. Алазейские мужики говорили – на Колыме много всякого зверя!

– Иди-иди! – отбрехивался Стадухин, понимая, что бессмысленная брань – только предтеча главного спора. – Половину ясака с анюйцев и аманата от них оставь мне!