…Как Алёша оказался в ванной комнате, он не помнил. Кафельный гулкий пол. Сама ванна задёрнута клеёнчатой полупрозрачной шторкой. Столик весь завален ванными принадлежностями.

«Как на большую семью. Зачем я здесь?»

Зеркало запотело, в нём ничего не видно… И душно, очень душно, словно кто моется не первый час крутым кипятком. Алёша резко отдёрнул шторку. Дохнуло холодом. Ванна пуста. Она блестит. Ослепила! Алёша зажмурился, прикрыл глаза ладонью, отвернулся… – по стене тёмно-зелёная труба отопления, которая, поднимаясь от батареи, выгнута в несколько колен ползущей змеёй. Алёша, тяжело поднимая голову, проследил взглядом вверх по трубе – и вспомнил, зачем он здесь! Сразу вспомнилось и то, что он каких-то полгода назад, придя домой, похвастал Серёге: «Я сегодня весился – сорок восем кг». – «Весился! – крикнул тот. – Обще-то все взвешиваются. А вешаются – это…»

– …Вставай… Вставай… – послышался едва угадываемый голос Серёги. – Что так заснул!

В сознании Алёши пошевелилось: «Значит кошмар. …Кошмар».

…Почувствовал, что сильно трясут за плечи. Различил втряхиваемые в него слова:

– …Вставай! …Вставай! …Вставай! Лёха, вставай! Алёша. Алёша!.. Вот! Вот! Вот! – ревел Серёга.

Алёша поднялся на кровати и, свесив ноги, сел. Глаз не открывал; сидел, не совлодая ещё со своими мыслями. Голова болит, воздуха не хватает. С боку слышится радостная скороговорка Серёги.

Сон не хотел отпускать. Сон этот, какой-то тягучий, вязкий, словно… большая размягчённая карамелина или жвачка, которая облепила мозги, все внутренности, язык, голову, руки, ноги… И даже рот…трудно разомкнуть.

– Паутина… – выговорил Алёша. И после этого вымученного слова стал приходить в себя.

Алёшино решение об отъезде в деревню на далёкую родину, которая, по словам матери, представлялась Алёше чудесной страной, Серёга принял радостно. Помог собраться и проводил на вокзал.

Уже почти стемнело, вокруг светили уличные фонари, горели окна вокзала, соседних зданий и поезда, стоящего у перрона; по громкоговорителю приятным женским голосом предостерегали, что отправление через пять минут.

Билеты оказались только в общий вагон. Алёша едва успел пройти до свободного места, как поезд, трогаясь, дёрнулся с такой силой, что упала планочка, державшая шторку окна. …За окном на перроне стоял Серёга, он, дурачась, по-военному приставил ладонь к голове. Алёша помахал ему и, опускаясь на сиденье, вспомнил, что, когда собрались и уже пошли на вокзал, Серёга вернулся зачем-то в квартиру, а Алёша остался ждать его на межэтажной площадке. …Увидел там батарею отопления… Сначала боязливо притронулся, а потом погладил. Услышал сверху шаги и, не оборачиваясь, спросил:

– Серёга, знаешь чего?

– Да? – Голос оказался незнакомым. Алёша обернулся – по ступенькам спускался сосед, местный участковый.

– Ты чего, парень, «гармошку» трогаешь? Летом не топят! – Он подошёл вплотную, всмотрелся в Алёшу и… поджав губы, больше ничего не сказал.

…Вслед за воспоминанием о соседе, вспомнилось Алёше, что болтал Серёга по дороге на вокзал.

– Ты не думай, это со всеми бывает. Нет ничего удивительного, что так происходит в наш сумасшедший с извращёнными понятиями век. У меня тоже было… Я тогда ещё в школе учился. На остановке стоял, автобус ждал. Людей набралось много. Одежда на всех тоненькая – весны дождались. Зонтов почти ни у кого нету. Изо рта у всех парок…

…Моросил стылый весенний дождь. Люди, не хотевшие мокнуть, плотно набились под крышу маленькой остановки. Серёга уже не ждал автобус. Не замечая того, что куртка набухла от воды, а с мокрых волос сбегает за шиворот, он просто стоял лицом к проезжей части на самом краю возвышения остановки и покачивался на ногах в такт своим вдохам и выдохам. Ступни опирались на твёрдое только наполовину, поэтому покачиваться… удобно, и при каждом покачивании через подошвы кроссовок ощущалась грань бетонного бордюра.

…Машины проезжали по мокрому асфальту с шипением; некоторые, обдавая мелкими брызгами и запахом бензина. Вообразилось: «…качнуться сильнее – и под машину, и будут на асфальте не масленые радужные разводы, а кровяные». На память Серёге пришло, как однажды летом у бабки в деревне, в полуразвалившемся складе, среди ломаного шифера и битого прямо в ящиках стекла, нашли с ребятами бидон красной краски. Ночи светлые, июньские. Дотащили бидон до дороги и на асфальте напротив магазина пытались что-то писать. Но краска загустела, засохла, поэтому вывалили палкой несколько увесистых комков, а бидон бросили.

…За ночь и утро машины разъездили краску метров на двадцать…

Сейчас, на остановке, Серёге так ясно вспомнились эти тёмно-красные пятна, что даже показались на дороге. Стало нехорошо. «Фуу!..» – Закружилась голова! …Закружилась сильно, до тошноты, и Серёга упал, но упал не на дорогу, а к людям, прятавшимся от дождя под крышей остановки…

…«Значит, Серёга чего-то знает?! Знает! Знает!» – соображал Алёша …наконец опомнившись, ощутив себя в вагоне. – «Знает, знает, знает», – вторил ему разогнавшийся поезд. – «Значит, я во сне… значит, он чего-то слышал?!» – «Слышал, слышал, слышал», – отвечал поезд.

Алёша глянул в окно, за окном темно, едва различимы убегающие назад деревья. В вагоне сумрачно, длинные лампы на потолке горят слабо, словно находишься в подземном тоннеле.

Напротив купе на боковой полке спит молодой мужчина, подложивший себе под голову обе ладони; на лице его угадывается улыбка. Мужчина прикрыт курткой, один рукав которой сполз почти до пола и слегка покачивается в такт поезду.

Алёша долго наблюдал за этим рукавом. …Потом, зажмурив глаза, потряс головой, нервно дрожа поднялся и, пугая дремлющих пассажиров, стал бессмысленно ходить по вагону взад и вперёд. Иногда его давно не отдыхавший мозг, видимо, чтобы остаться здоровым, переставал работать, и Алёша находил себя то в тамбуре, то у двери проводника, то в одном из купе. Часто вспоминалась мать. …В какой-то момент он стал замечать, что за тёмными окнами рядом с поездом кто-то – какой-то великан-урод! – бежит и следит за ним!..

«Не отстаёт». «Не отстаёт», – метался Алёша по вагону!..

Наконец, не в состоянии больше терпеть, он шатнулся к одному из окон и, почти касаясь холодного стекла, посмотрел в упор: …догадался, вытерев ладонями прослезившиеся глаза, что великан – это его собственное искажённое отражение.

Наконец станция!

Поезд тормозил, медленно проезжая мимо склонивших головы фонарей освещения, поочерёдно ослепительно появляющихся в окне, у которого стоял Алёша, и вновь исчезающих, как неуловимые мысли.

На станции в вагон вошли трое: щупленький старик в отутюженном костюме; совсем маленькая ростом старушка с бледным, как бумага, лицом, в шляпе с широкими полями, в вязаной цветной кофте и тёмной юбке складками; и ещё высокая полная женщина в висящем на ней как сарафан платье и болоньевой куртке.

Старички (по всему выходило, что это супружеская чета) примостились ближе к окну, а женщина в сарафане рядом с ними. Она заняла собой почти полсиденья, потеснив соседей. Женщина тяжело дышала, то и дело вытирала носовым платком пот с лица и, похоже, не верила, что уже в вагоне.

…Старушка сидела посередине купейной полки, по-детски побалтывала ногами и беспрерывно что-то рассказывала, поворачиваясь и обращаясь со своим рассказом то к женщине, то к старику. Говорила старушка о больницах, о врачах, о лекарствах…

Алёша в диком порыве подошёл к троице, сел напротив и, облокотившись о столик, упёрся взглядом в старушку.

Разговор прервался… Но уже через пару минут старушка, которая не могла долго молчать, спросила Алёшу, склонив голову на бок, как это делают птицы:

– Молодой человек, вы с нами не перекусите?

Алёша почувствовал, что хочет есть… Кивнул:

– С утра только стакан чаю…