…Около телятника горел костёр, вокруг которого сидели люди.

– Эй, иди к нам! – позвали от костра, и Алёша не задумываясь пошёл на крик.

Огонь дышал теплом, потрескивал. Алёша невольно протянул к нему ладони. Костёр большой. Огонь сжимал в своих горячих объятиях доски, крестовину рамы и длинные поленья, видимо, заготовленные для большой русской печи. Хотя яркий свет пламени хорошо освещал сидящих вокруг костра молодых парней и девушек, Алёша никого не узнал.

– Выпьешь с нами? – спросил, тряхнув бутылкой, самый высокий из парней.

– Нет, – отказался Алёша.

– Ты давно уже здесь живёшь, а с нами не познакомился. Давай за знакомство? Мы тоже приезжие, как и ты, не деревенские.

– А я местный, я здесь родился… – ответил Алёша и сам испугался своих слов: «А вдруг будут бить?» Он не сводил взгляда с бутылки, словно решил, что это граната, которой и ударят в первый раз.

Высокий помолчал немного, внимательно глядя на Алёшу, и засмеялся чему-то.

– Ну, смотри. – Он снова тряхнул бутылкой. Прозрачная жидкость внутри её, получив ускорение, рванулась вверх по стенкам, добралась до самого горлышка и потом… сбежала обратно.

«Неужто кошмар?!» – испугался Алёша, не заметив, что сказал это вслух. Под дружный хохот компании он отошёл метров десять от костра и, сев на траву, стал смотреть на тихую деревню на той стороне реки. В нескольких домах всё ещё не спали. «Тревожные сигнальные огни», – подумал Алёша. …Земля оказалась холодной, и вообще холодно. Особенно после костра. На небе звёзды, которые не греют и лишь притягивают взгляд. Но уходить не хотелось, страшно в эту ночь оставаться одному. Груз одиночества и ответственности свалился на Алёшу. Словно пестерь за спиной (такой же, как у Емели) до этого кто-то поддерживал, и вот отпустил. Отчего прогнуло, чуть не сломало в пояснице, пришлось отступить назад; лямки врезались в плечи, в грудь, ворот рубашки сдавил горло…

Алёша глянул на пылающий костёр и снова стал смотреть в сторону деревни. Он вспомнил слова Серёги: «В городе ты одинок, а на природе наедине, наедине с природой».

– Наедине. …На-е-ди-не… – тихо выговорил Алёша и прислушался к сказанному слову.

Но как же страшно впервые оказаться наедине… с Кем-то, с этим огромным великаном, в котором ты всего лишь молекула крови, молекула, которая по кровеносным сосудам впервые добралась до сердца исполина…

– Почему скучаем? – прервала Алёшины мысли стройная черноволосая девушка, устраиваясь рядом. Усевшись, она поджала ноги к себе и обхватила их руками. Слегка повернув голову, искоса поглядывала на Алёшу, дожидаясь ответа. Приталенная чёрная курточка, с гладкой, словно полированной кожей, очень шла девушке. Её чёрные брюки, похоже, сшиты из особой ткани, которая, обтянув округлые колени, вслед за кожей куртки, слегка отражала ночной свет.

– А я не скучаю, – ответил Алёша.

– Как не скучаешь?.. Скучаешь!

– Я телевизор смотрю.

– Какой телевизор? – снова удивилась девушка.

– Цветной.

– Цветной?..

– Вон, в крайнем доме, – засмеялся Алёша. – Окно забыли завесить.

Девушка посмотрела по направлению его руки и тоже, вслед за Алёшей, засмеялась.

– Действительно, телевизор. И что показывают? – улыбнулась она.

– Не знаю… Разные цвета.

– Значит, радугу показывают.

– Значит.

– Будем смотреть вместе.

Алёша улыбнулся в ответ.

Они долго сидели и смотрели молча, как где-то в начале деревни меняло цвета окно-маяк. Девушка, может, и думала начать разговор, но не начинала. А Алёше разговаривать не хотелось, он только радовался, что не один.

– Марго! – крикнули от костра. – Мы в Погост на дискотеку, ты с нами или остаёшься?

– Сейчас! – Она поднялась с земли на корточки и внимательно посмотрела на Алёшу: – Увидимся. – Вслед за остальными пропала в темноте.

Четвёртый день шёл дождь.

«И так всё залило, морковь плаванью обучается. Куда? – ворчал Емеля, глядя в окно, но потом обязательно прибавлял: – Ну да ладно, после такого потопа хоть грибов навыскакивает, что прыщей от крапивы».

Сначала Алёша радовался дождю. После похода в Погост, после бессонной ночи, которая казалась Алёше кошмаром, он проснулся только в обед. А на улице дождь!.. Ещё тёплый, несущий свежесть, ещё вперемешку с лучами солнца, ясный взгляд которого дарит возможность любому глазу увидеть в каплях воды самоцветы…

Алёша, раздетый до пояса, выбежал под дождь. Поднял руки навстречу дождинкам, обжигающим непривыкшее тело: «Вы-рас-ти хо-чу!» Долго кружился в непонятном танце, кричал в голос, не стесняясь соседей. Подскочил под потоко, под звонко ударяющую в землю струю, которая сразу же заскользила по телу, освежающе обнимая своей тонкой текучей рукой уставшего человека. Иногда Алёша подставлял под домашний водопад ладони, набирал полную пригоршню и плескал это ручное озеро влаги в лицо. Часть воды попадала в приоткрытый рот…

– А-а-а-а! А-а-а-й! – услышал Алёша звонкий голос. Удивлённо оглянулся: в его двор через открытую калитку, широко разводя руки и хлопая ими по бёдрам, разбивая босыми ножками лужи, вздымая их мелкими брызгами, влетал смеющийся белобрысый малыш в одних шортиках.

Но первое очарование дождём прошло. От неутешного плача неба в дом пробрались сырость и стылость, и приходилось топить русскую печь, выкладывая сухие берёзовые дрова клеткой. В подрубе печи, за расписными дверками, нашёл Алёша ухват, осыпавшееся помело, три алюминиевых чугунка, согласно своим размерам сложенные один в другой, да ещё несколько сковородок и совсем новые жестяные формочки для шанег.

В большом чугунке Алёша варил суп, в среднем – молодую картошку, а в маленьком – каши.

Эх! Как же вкусна каша, согретая в сердце русской печи!

…Алёша отставлял заслонку, медлил несколько секунд, ожидая, пока выйдет самый горячий запёртый печной дух; цеплял чугунок и вынимал его на свет ухватом, потемневший держак которого отполирован ладонями. …Затем, натянув на пальцы рукав рубахи, скидывал горячую крышку, снимал ложкой подсохшую корочку, сдабривал кашу маслом… а сам дышал, не мог надышаться запахом, повторяя про себя: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет».

Стол Алёша скатертью не застилал, любил так. Стол довольно большой, тяжёлый, со столешницей из трёх широких досок, сделан по-простому, но очень прочно. Алёша ставил посерёдке его на квадратный кусок фанеры чугунок с слегка парящей кашей, рядом клал некрашенную деревянную ложку, два-три ломтя чёрного хлеба, отходил в сторону, садился на кровать, скрипнувшую пружинами, и минуты две смотрел… – наедался вкусом.

…Первая ложка обязательно полная, обязательно под запах мягкого Анниного хлеба.

В субботу Алёша принёс от Анны, закрывая плащом, готовое тесто. Вытопив печь, испёк шанег. После бани сидел у окна и пил чай с этими золотистыми, мазанными маслом каравайчиками. Горячий чай вышибал пот и Алёша вытирал его внешней стороной ладони. За окном, как и всю неделю, шумит дождь; с крыши сбегают струи воды; капли, попавшие на стекло, скользят вниз. Кажется Алёше, что он находится под водой внутри батискафа, который со страшной скоростью поднимается из пучины к поверхности океана. Счёт времени потерян. Иногда тюль дождя сдёргивается на пару минут и за окном виднеется давно изученное до мелочей лицо соседнего дома, который сильно просел на один угол и, кажется, сейчас стронется с места и поплывёт, разбивая просевшим углом воду.

…Нежилой, ещё более почерневший от дождя; в окнах кое-где вместо стёкол фанера. Крыша пологая, далеко выпущенная с обеих сторон, крытая шифером, который местами замшел. Кажется, что проливной дождь, бьющий по крыше, хочет вдавить дом ещё глубже в землю. …На левом краю крыши потока[1] нет, торчат только большие деревянные лапы, на которых он раньше держался. На правом краю бревно-поток сохранилось. Широкое, наверно, изгнившее наполовину, выдвинутый вперёд конец его провис под собственной тяжестью. Срывается с него водяная полоска, сбиваемая иногда порывами ветра.