– А глаза у Ивана были голубые, как у тебя, Лёшка, – зачем-то вспоминает Емеля.

– Он ко мне часто приходил, соседи. Всё жаловался, что дом разваливается…

…Сделав могилу к сроку, положив поперёк её жердины, на которые будут ставить гроб, приготовив верёвки, расселись по земле, ждали, когда привезут покойника…

Задувает тёплый полуденный ветерок, погружающий в дремоту, опускающий отяжелевшие веки. Над кладбищем, залитым солнцем, не умолкает голос (срывающийся, иногда переходящий в конце фразы на фальцет) – это голос подвыпившего Емели:

– …Слава богу… Слава богу! Не выкопали ничего! Повезло. – Он помолчал, надеясь, что кто-нибудь поддержит разговор, но не дождался. Повернулся к Алёше:

– Всё, парень, перекопано! Живого места нет. Часто на гроб натыкаются. Лопата этак глухо стукнется… За могилами догляда не было, их уж не определишь. Прощения попросишь и подхоронишь кости где-нибудь в углу могилы… Лапти. Лапти, Лёшка, сколько раз выкапывали! Береста она не гниёт! Раньше на бересте писали!.. – Он помрачнел лицом. – Что говорить?! Недавно в Погосте яму картофельную копали, пять скелетов… нашли. Один на другом, видать, хоронили в тяжёлое время, может, зимой в войну или в голод, чтоб вновь мерзлоту не долбить, я на то думаю. Последний уж вовсе на верху лежал. Ребёнок, наверно, девочка – при ней висюлька была, бусик. Зачем строились на старом кладбище. – Емеля отмахнулся рукой. – Потом всех в одном гробу похоронили, где раньше церковь стояла. Там уж никто не потронет. …Похоронили и крест поставили высокий. – Он помолчал, жуя губами. – …Из родственников никто не приедет. Только наши будут. Иван, старший сын, может, и приехал бы. Адреса не знаем. Ничего, сами похороним, приберём, на земле не оставим. Как бабушка моя говорила: «Что о том печалиться, на земле добрые люди не оставят». Ой и до чего хорошая бабушка была! – Емеля заулыбался, засветился радостью. – …Сейчас, наверно, лошадка идёт потихоньку, тележка подрагивает. Иван лежит на телеге и в небо глядит… как в детстве…

– Глаза же закрыты?

Перед крутым склоном к ручейку, среди рубленных в чашу, сложенных на скорую руку погребков, похожих на убогие маленькие домики без окон, копают яму. С осыпавшимися неровными краями свежего оврага напоминает яма огромную воронку. Рядом с ямой желтеют груды песка; разбросаны сгнившие, безобразные на вид, неприятно пахнущие брёвна (останки выкинутого из земли сруба); лежит рядами разобранный погребок; высится, как часть неразорвавшегося снаряда, бочка.

В яме Емеля с Юрием и Алёшей в разнобой захватывают лопатами осыпавшийся песок, с натугой, с сдавленным криком-выдохом, вырывающимся из груди, выкидывают его наверх. Погода стоит жаркая, и даже вечером в яме, наполненной поднявшейся от работы пылью, духота. Трудно дышать. Тяжко! Глазам больно от пота. На лицо норовят сесть, ползут под рубашку назойливые мухи, слепни. «Кусают? – спросит Емеля, глядя, как Алёша отмахивается от них, и сам же ответит: – Значит, живой, раз кусают». Иной раз песок не долетает до края ямы, осыпается назад, попадает за шиворот. Бывает, целая стена, высохнув на солнце, влекомая собственной тяжестью, скатится лавиной к ногам, прибавив работы.

– Так мы докопаемся, что вся деревня осыплется!

– Работай!.. Копай, а не шуткуй, – злится Емеля, борода его в песке, бейсболка в песке, лицо в пыли. Он внимательно смотрит на Алёшу: – Шевели лопатой! Не стесняйся.

А тот, взглянув на запылённого Емелю и представив свой вид, захлебывается какой-то неестественной истеричной радостью, но всё-таки сдерживает её в себе:

– А я шевелю…

В деревне раскричались вороны, надрывается матюгами магнитофон. Юрий, как и всегда, молчит. Он раздет до пояса, тело его сухое, но жилистое.

– Всё, ребята, хватит! Пошли на реку грязь смывать!

…По косо поставленной лестнице вылезли из ямы. На воле дышать легче. Не законченная ещё яма похожа на огромную колбу песочных часов. В воображении представляешь, что глубоко в земле зарыта вторая колба и, когда тонкой струйкой пересыплется весь песок, часы перевернутся.

…Около ямы стояла соседка Алёши, пожилая полная женщина с лицом, налитым густой красной краской, словно напилась хозяйка его пьяная, а может, так и было.

– Яму копаете? – спросила женщина красивым сильным голосом, благодаря которому была она, наверно, по молодости на хорошем счету в свадьбы и праздники.

– Копаем, – сказал Емеля.

– Глубокая…

– Глубокая.

– Цистерну будете закапывать?

Ей никто не ответил. Женщина помолчала, наблюдая за тем, как собираются мужики.

– А у нас на родине все ямы делают из бетона! Крепко! – потрясла она поднятой вверх рукой. – На века!

– А где это, у вас на родине? – спросил Алёша.

– А?

– Где это, у вас на родине?!

– А? – не поняла женщина. Она не ожидала, что её о чём-то спросят, и смотрела испуганно.

– Пошли, Алёша, – позвал Юрий, – её родина Советский Союз.

На реке благодать. Вода ласкает уставших мужиков, как мама малышей своих. Течение тихое, почти незаметное. Река кое-где в лопушничке. Берега, обнимающие реку, разные: деревенский – пологий, с травой истоптанной почти до земли, по нему удобно сходить в воду; противоположный – глинистым обрывчиком метра полтора высотой, заменяющим нырялку. Весь он, особенно сверху, изрыт пещерками-гнёздами ласточек-береговушек, которые в беспокойстве выскакивают из своих норок, кружат над самыми людьми, решают: опасны ли они. Со стороны обрывистого берега на поверхности реки тень, а там, где нет её, – отражение высокого неба. От купающихся во все стороны расходятся волны, набегают друг на друга, водная гладь, преломившись, украшается живой мозаикой, по которой играют солнечные блики – это река радуется гостям своим.

Как только заутренело, к яме стали подходить люди. Одни приходили, другие уходили, будто соблюдали какую-то негласную очередь. Почти каждый из них сначала осторожно подступал к краю, заглядывал внутрь и здоровался с работающими там мужиками; потом хвалил крепость и долговечность будущей ямы, иной даже, словно проверяя, правда ли крепкая, ударял кулаком или ногой по гулкому железу.

Алёша работал сегодня наверху: то вытягивал ведром на верёвке песок, то срывал его от края. Тяжёлый каждодневный труд забирал у него последние силы, но всё-таки Алёша с интересом наблюдал за подходившими к яме. Юрий и Емеля, как ни в чём не бывало, захватывали лопатами сырой песок и выкидывали на самый верх, сухой же – насыпали в ведро. Казалось, работают они быстрее, чем вчера. Они боялись, что растревоженная любопытными яма, подсохнув на солнце, осыплется.

Вскоре пришёл и заказчик ямы, высокий полный мужчина. Он приезжал в деревню наездами, мало разговаривал с людьми, а больше всё напевал какие-то песенки, одни и те же. Жил он в своём покрашенном в розовый цвет домике как в крепости и редко выходил из него. На плече его висел старый школьный портфель, который он придерживал рукой. …Мужики вылезли наверх и присели на песок, Юрий сразу закурил. Заказчик по-хозяйски налил работникам по стопке. День разыгрывался солнечный.

У ямы скопились несколько человек, которые догадались, что скоро будут опускать, и поэтому не уходили. Они сгрудились нерешительной кучкой, сдержанно переговаривались. Тут же и все деревенские ребята, недавно ещё шумевшие, то и дело кричавшие в нутро бочки… Теперь и они притихли.

– Ну что, с богом, – наконец решился Емеля.

За покрытую ржавчиной бочку взялись все кто был. Сначала она не давалась, но подкопали спереди, раскачали на «иии – раз!», – и пошла, скрепя песком, давя его своими боками, словно это каток асфальтоукладчиков. Удачно накатилась на край, повернулась вниз дном и грохнулась в яму. Сразу, ещё тяжело дыша от работы, в несколько голосов громко заговорили, удивляясь точному расчёту Емели. Ребята вскрикивали в восторге своими тонкими голосами, похожими на птичьи. Все обсуждали последний грохот бочки, которая не уместилась в яме полностью. Железные плечи её поднимались над уровнем земли сантиметров на десять. Установили вороток, стали закапывать. Первые лопаты песка, кинутые на бочку, шлёпались с глухим вздохом железа. С каждой секундой вздохи эти становились всё тише и тише… Часа через два всё было кончено.