Как влияли на настроение людей в батарее победы и поражения? 43 год на Волховском фронте не больно удачный был.

Да, неудачный. Народ, видите, разный. Полк был сформирован из уроженцев Ивановской области, но в процессе боев он пополнялся различными людьми. У меня во взводе были грузин, еврей, цыган, татарин, украинцев побольше было, остальные русские. Но никакой разницы между ними, естественно, не было, все равны. Ни о каких конфликтах на национальной почве не может быть и речи.

Когда стали освобождать западные районы, то в соседних батареях были солдаты, у которых семьи под оккупацией. Тогда было принято по радио объявлять: солдат такой-то ищет своих родственников, живущих там-то и там-то, просит отозваться. Однажды я получаю письмо довольно интересное: «Синеглазому». Никаких… глазовых больше в полку не было – принесли мне [смеется. – А. Б.]. Пишет одна грузинка из Средней Азии, что она такая-то, слышала по радио номер вашей полевой почты, вы разыскиваете, я хотела бы дружить с синеглазым. Я, конечно, не стал писать, отдал солдатам. Что получилось у них, не знаю. Однажды мы писали, когда тоже стояли в обороне. Редко это было, кинокартину смотрели в шапито, тогда такие были залы. Не помню сейчас, то ли «Небесный тихоход», то ли еще что-то, в общем, там играли Жаров и Целиковская. Приходит парторг: «Давай напишем письмо Целиковской». «Давай напишем» [смеется. – А. Б.]. Он написал, мы оба с ним подписались, что вот мы такие-сякие, гвардейцы, громим врага, посмотрели картину, очень воодушевлены, и в дальнейшем будем беспощадно уничтожать фашистов. Ответила не она, а Жаров: Людмила сейчас находится в командировке, Вам пишет Жаров.

А госпиталь есть госпиталь, лечение я закончил в Свердловске. В ленинградском госпитале я был неходячий. Лежал на боку сколько-то, не вставал. Перед тем как немножко оклемался, стал до туалета на костылях ходить, тогда перевели в Свердловск. Ранена в основном правый бок, нога, 5 главных осколков. Местность в Выборге каменистая – были каменистые осколки по телу. Гипс накладывали, его снял уже в Свердловске. Там без гипса месяца два был, лежал в здании, в котором еще после этого был в Свердловске. Там размещалась какая-то часть штаба Уральского округа. С товарищем шли, я говорю: «Ты меня сфотографируй. Здание я хорошо вижу, я в нем в госпитале лежал». Он только нацелился фотографировать, ему раз, закрывают [объектив – А. Б.]. Из здания выходит подполковник: «Кто такие? Пошли». Доказали, кто мы такие.

Свердловск мне еще запомнился тем, что когда в майские дни 61 года Пауэрса сбили, я видел разрыв одной ракеты. А второй-то я не видел. Я в партшколе учился, утром пришел, а там каких только разговоров не существовало. Потом Хрущев обнародовал, что такое событие было.

Какие чувства Вы испытывали в боевой обстановке – страх, возбуждение?

Как сказать? Вот страх. Под Добрым мы с командиром соседнего взвода периодически дежурили в блиндажах вместе с пехотой, наблюдательный пункт там был. Туда идешь, туды-сюды, что, будет обстрел, не будет. Обратно идешь – вроде пронесло. Там же я попал в неприятную историю. В пехотном блиндаже через амбразуру мне захотелось посмотреть передний край немцев в стереотрубу. Амбразура была малюсенькая, мало увидишь. Я вышел, рядом смотрю, пень стоит. Думаю, дайка в этот пень я стереотрубу ввинчу. Ввинтил, стал наблюдать, в-ж-жик! Снайпер. Все, больше не показывался.

На своих позициях страха не испытывали?

Как не испытывал? Мы стреляем, по нам стреляют, 150 снарядов по нашим позициям выпустили. Выстрел, слышно свистит, снаряд летит – съеживаешься, уж невольно съеживаешься. Когда нас не обстреливали, то ощущение нормальное. В итоге более 600 дней и ночей провел с орудиями в боевых порядках, зимой, летом, осенью, весной.

Какая минута или день на войне для Вас были самыми трудными или опасными?

Кто его знает? Это трудно, это не трудно. Как его выделишь?

Что Вас больше всего поразило на войне?

Спаянность солдат, офицеров. Там сразу видно, кто какой есть. Если есть какие-то трудности, все участвуют в их преодолении, никто не отлынивает.

Вы участвовали в чистке орудий после стрельб вместе с солдатами?

Нет, за этим следили командиры орудий. Этим занимались снарядные, зарядные и наводчики тоже, подносчики участвовали. Такое орудие прочистить – надо физическую силу. Трудно было при строительстве блиндажей – надо было порядком земли перелопатить, оградить орудия, на блиндажи накат. Лес шел на три наката обычно.

Как можете определить Ваше отношение к врагу?

Враг есть враг. Через нас практически не проходили пленные, но один раз привели ко мне немца при наступлении. То ли он обязан был там находиться и вести стрельбу, то ли он решил остаться и сдаться в плен. Он был лет под 40–45, мы по-немецки не ахти как, он единственно твердит: «Arbeit, arbeit». Вид его показался нам неприятным, отправили в штаб полка. А уж куда там его дальше?

Кто из противников Вам был более неприятен – немцы или финны?

Немцы, наверное, больше, а финны… Когда мы Выборг взяли, дошли до Сайменского[?] канала, дальше наша армия не пошла, остановилась. Финны с передовой кричали: «Рус, не стреляй! Наши в Москву полетели»! Я видел самолет, летевший с финской стороны и финские истребители, которые его сопровождали. При перелете линии фронта их наши истребители встречали. Видимо, делегация летела договариваться о перемирии.

Что Вы думаете о наших солдатах, попавших в плен?

В тот период отношение было такое, это сейчас мы оцениваем более здраво. Тогда сдался в плен – предал, а в какой обстановке, это сложно было определить. Большинство попадали независимо от их желания, состояния. Окружили, обезоружили – куда деваться? Некоторые еще питали какую-то надежду, что они могут потом вернуться в армию.

К власовцам у Вас какое отношение?

Непосредственно к Власову как можно относиться? Оказался трусом, в конечном итоге предателем. Какой он может быть патриот, он просто испугался. Остальные власовцы из числа пленных. Кто-то надеялся, что он сумеет через армию вернуться, а которые искренне желали поражения России, таких, я считаю, там немного было. У нас их не было. Отношение тогда было единственное – сдался в плен – враг.

Что может сказать об отношениях с местным населением?

Редко ведь мы с населением встречались, мы в лесах да болотах. Где-то по пути они попадались, а что сказать. Наше население, советское. В Ленинградском драмтеатре когда были как сказать? Восторженно-жалостливое, что ли? Такое они пережили в блокаду Ленинграда, там остались. После Новгорода продвигались к Оредежи, километров 30 не было целых деревень и гражданского населения, мне запомнилось. И в одной деревне попались местные жители. Тетка одна выходит, паренек. Впечатление такое, что он только вышел из леса, был там вместе с партизанами. Конечно, смотрела на нас восторженно, что мы их освободили. Сказала: «Ой, какой молоденький лейтенантик»! Остальные-то солдаты были пожилые. А больше с мирным населением не приходилось общаться; огневые позиции рядом с деревнями не разместишь.

Чем для Вас были пушки?

Бережное отношение.

Как можете описать отношение к Вам артиллеристов других калибров и пехоты?

Мы с другими системами практически не контактировали. А пехотинцы? Каждый на своем посту, артиллерия в том числе. Когда стояли под Карбуселью, солдаты общались между собой, ко мне однажды привели однофамильца, тоже из Кировской области. Они привели, потому что знали, у меня отец был на фронте. Да, однофамилец, из Советского района. Близкого родства не обнаружилось.