— Ну, как вы пережили утреннюю грозу? — спросил он. — Ну, гроза!.. С детства я не помню такой грозы.

— А вы знаете, я самое страшное проспала. Когда проснулась, сияло уже солнышко и гром погромыхивал где-то далеко-далеко, — простодушно призналась Софья.

— Крепкий у вас сон. Завидую! — засмеялся Максим, продолжая присматриваться к Софье и думая: «Правду Марина про неё говорила: необыкновенная она».

— На сон не жалуюсь! — усмехнулась Софья. — Но бывает и так: не спится, хоть глаз коли, и будит не то что гром, а шелест листвы под окошком.

— О! Это плохо… В таких случаях убегайте скорее от бессонницы в природу. По личному опыту знаю…

— Это не всегда возможно.

— Представляю…

То, что Максим не начал разговора сразу о деле, угадав её затаённое волнение, тронуло Софью. «Умница он! Другой бы сразу с ножом к горлу: «Докладывайте», — отметила она про себя.

— Вы, вероятно, удивлены моим визитом к вам? — спросила Софья, чувствуя, что ей самой надо заговорить о главном.

— Как вам сказать?.. — замялся Максим. — Пожалуй, что нет. Я ведь о вас многое знаю от сестры.

— Ну, тем лучше, — сказала Софья. — Это меня избавляет от некоторых излишних пояснений.

Она вдруг почувствовала такое доверие к Максиму, что её нисколько не испугало бы, если б пришлось заговорить и о своей любви к Алексею.

— Я пришла просить у вас помощи. Может быть, я должна была пойти к кому-нибудь другому, тогда извините меня.

Она опустила свои мягкие бархатистые глаза, и подбородок её задрожал. Максим понял, что её приход потребовал от неё усилий над собой и этому, вероятно, предшествовали какие-то долгие и нелёгкие размышления.

— Я слушаю вас, — переждав несколько секунд, сказал Максим.

Эти секунды молчания Софья оценила. Ей было тяжело начать сразу.

— Вы торопитесь? — Она обеспокоенно взглянула на Максима.

— Нет, нет, пожалуйста.

— Тогда я буду говорить подробнее. — И она опять посмотрела на Максима, желая убедиться, в самом ли деле он готов слушать её.

Максим сидел, опёршись щекой на руку. В позе и особенно во взгляде его серых глаз было такое спокойствие, что она невольно подумала о себе: «Волнуюсь, порю горячку, будто произошло что-то неслыханное».

— Вы, вероятно, знаете, что я по образованию историк, — сказала Софья.

— Мне рассказывала сестра.

Максим чувствовал, что Софье трудно говорить, но ему хотелось понять её как человека, и он ничем не старался облегчить её затруднений. Не так уж мало он знал о ней по рассказам Марины.

Софья наконец успокоилась. Не спеша, она подробно рассказала Максиму о поисках уваровского акта, о разборке церковного архива, о загадочном анализе улуюльских руд в литейне купца Кузьмина, о находках Краюхина, которые пока не поддались разгадке, и, наконец, о своём желании поехать в Улуюлье немедленно.

Максим выслушал её, не перебивая. Всё, что она рассказывала, он знал, но Софья все эти события окрашивала своим заинтересованным отношением. И это-то было особенно дорого Максиму.

— Кажется, ваш отец не очень верит в возможности Улуюльского края? — осторожно спросил Максим, когда Софья умолкла.

Глаза Софьи стали страдальческими.

— Теперь он отмалчивается. Его озадачили находки, — сказала Софья торопливо, и Максим понял, что ей не хочется задерживаться на этом вопросе.

— А в Краюхина вы верите? Не думаете, что он может остаться ни при чём? — всё так же осторожно спросил Максим, внимательно наблюдая за Софьей.

Её щёки зарделись, из глаз брызнули сияющие лучики, и он почувствовал, что душа её встрепенулась, как лист на дереве при порыве ветра.

— Вы знаете, Максим Матвеевич, — Софья впервые назвала его по имени и отчеству, — когда Краюхин опирался на одну лишь карту своего отца и показания краеведов, я очень, очень боялась за него. Мне временами казалось: он рискует, не имея оснований на успех. Но теперь у меня никаких колебаний не существует. Загадки мы разгадаем, и это принесёт нам новые подтверждения. Как-никак лук спущен, стрела — в полёте.

Последние слова Софья произнесла энергичным тоном, пристукнув крепко сжатым кулачком по столу.

Сам для себя Максим делил всех людей, с которыми встречался, на две категории: «борец» и «неборец». Это деление выражало его внутреннее отношение к человеку — не более. Но в то же время, как компас помогает следопыту держаться верного направления в самых глухих таёжных дебрях, так это чувство помогало Максиму чутко разведывать свойства людские, познавать, каков в человеке запас его творческих сил, угадывать степень устойчивости против встречных потоков жизни.

Столкнувшись с глазу на глаз с Софьей, выслушав её сбивчивый рассказ о себе, Максим понял, что в своих представлениях о ней он был во многом далёк от истины. Со слов сестры, Софья рисовалась ему безвольной профессорской дочкой, вялой, кроткой, неспособной на самостоятельные решения.

Он быстро понял, откуда произошло такое смещение в его понятиях. Он слишком доверял Марине, упуская из виду особенность её восприятий. Сестра умела до удивления точно передавать со всеми оттенками ту или иную сцену, или разговор, или реакцию, но она никогда не пыталась взять всё это в истоках и связях, понять происходящее в неразрывном единстве. И потому до Максима доходило лишь то, что трогало незащищённое сердце Марины, что западало в её открытую душу по первому впечатлению: «Соня плачет от непримиримости отца», «Соня в страшной тоске по Краюхину», «Соня до самозабвения ищет уваровский акт» и т.д.

Теперь же Максим понял, что все эти якобы далёкие друг от друга события выражали одно: Софья вырабатывала свою линию жизни, и, хотя это рождалось в трудной борьбе, она не приняла бы ничего, что могло бы быть подготовлено для неё другими.

Охватив состояние Софьи умом, Максим, как это всегда с ним происходило в подобных случаях, испытал сильное желание действовать.

— Вы хорошо сделали, что пришли в обком. Мы поможем вам, и поможем незамедлительно, — сказал Максим и встал. — Я на некоторое время оставлю вас и попрошу подождать моего возвращения.

— Пожалуйста. — Софья благодарно взглянула на Максима.