— И за что только почёт такой?! — произнёс старик, и улыбка промелькнула на его исхудавшем лице.

— Как за что?! За то, что первую избу на нашем яру срубил…

Старик скосил на Арину Васильевну глаза и вздохнул. Она посмотрела на него и поняла, что он утомился.

— Отдыхай, Марей Гордеич, отдыхай. Я — на кухне.

Она вышла. Марей лежал на спине, смотрел в потолок, шепча слова, запомнившиеся навечно со времён его бродяжьей жизни: «Пошли тебе господь счастье и избавленье от мук мирских…»

С этого часа Марей стал быстро поправляться.

Однажды Арина Васильевна, войдя в дом, застала Марея у окна. Он сидел на стуле, облокотившись на подоконник. Услышав её шаги, он обернулся, и она увидела, что морщинистое лицо старика необыкновенно похорошело и к нему возвращается та красота долголетия, которой природа одаривает немногих по какому-то неизъяснимому выбору.

— Радёшенек, Марей Гордеич, что в силу входишь? — спросила Арина Васильевна.

— Благодать-то какая! Лист шумит, а тихо, — сказал старик. — А что, Ариша, Мишу с Улей не ждёшь?

— Кто-нибудь будет на днях. Хлеб у них на исходе.

— Ты подготовь харчи, Ариша, унесу.

— А не рано, Марей Гордеич, в путь собираешься?

— В тайге скорей наберу тело, Ариша.

Дней через пять Марей ушёл в тайгу.

Марей шёл медленно, отдыхал через каждые два-три километра. Присев на пень или на колоду, старик дышал глубоко, чувствуя, что целительный таёжный воздух возвращает бодрость.

Как дитя, впервые познающее белый свет, Марей радовался всему, что видел: солнцу, сверкавшему с высокого голубого неба, шуму деревьев, аромату трав, цветов, журчанию таёжных речек на пенистых перекатах, звонким птичьим голосам, раздававшимся по таёжным просторам.

Болезнь надолго оторвала старика от дела, ради которого он появился в Улуюлье, но винить в этом он мог только себя.

Много лет тому назад Марей ушёл из Улуюлья, гонимый произволом и нуждой. Он жил здесь, как затравленный зверь, боясь показаться в людных местах. Он был бродягой, а бродяга считался хуже бездомной собаки. Бездомная собака могла свободно передвигаться от двора ко двору, из деревни в деревню. У бродяги не было и этой жалкой возможности.

Как ни тяжела была его жизнь, а и в ней изредка выпадали свои радости, правда короткие, неустойчивые.

Марфуша, его невеста, пошла за ним в Сибирь. Он сбежал из-под стражи, они поженились и несколько месяцев прожили у одного купца на пасеке. Потом подошёл срок Марфуше родить. После трёх суток мучений Марфуша родила сына. Марей сам принимал ребёнка. Позвать повитуху было неоткуда. Пасека одиноко лежала в лесах, занесённых глубокими снегами. До ближайшего села Притаёжного было больше сорока вёрст. Ни троп, ни дорог туда в зимнее время не было. И это хорошо! Хоть зиму можно было прожить, не беспокоясь, что нагрянет полиция, схватит и закуёт в кандалы. Но дорога в эти места потребовалась Марею самому, и раньше, чем он ожидал.

Двадцать дней спустя после родов Марфуша скончалась в горячке. В ста шагах от избушки, на бугорке, поросшем молодым березняком, Марей расчистил землю от снега и запалил костёр. Промёрзшая земля отходила трудно. Не то что лопата — топор отскакивал от неё, как от железа, со звоном и искрами. Марей схоронил жену и заторопился в избушку.

Он запеленал сына, привязал его полотенцем к своей груди, встал на лыжи и по сугробам, через холмы, закованные льдом реки и озёра, через лесную чащобу направился в Притаёжное. Он сам не знал, что сделает с сыном, как поступит.

В Притаёжное Марей пришёл в глухой ночной час. Село лежало в сумраке. Мела позёмка. Небо было беззвёздное, низкое. У первого же двора собаки с рычанием бросились на Марея. Лай услышали псы из соседних дворов, и всё село от края и до края огласилось тревожным лаем. Марей остановился, раздумывая, что делать. Идти дальше было опасно. Лай мог поднять мужиков, а среди них были такие, которые не упустили бы случая заработать на поимке беглого человека. Но и стоять посреди улицы дальше он не мог. Ветер пронизывал его сквозь изношенную шубёнку. Сын проснулся, изо всех сил сучил ногами, требуя пищи и тепла.

Вдруг в одной избе блеснул огонёк. Ступая как можно легче, чтоб не скрипел под ногами снег, Марей заглянул в промёрзшее окно. Мороз разрисовал стекло затейливыми узорами, но в узенькую полоску, не подёрнутую льдом, Марей увидел мерцавший ночничок, молодую женщину, склонившуюся над зыбкой, раскалившуюся докрасна железную печку. Марей постучал в раму окна.

Женщина испуганно подняла голову, постояла, вглядываясь в окно. А когда Марей постучал второй раз, она подошла к кровати и разбудила мужа.

— Кто там? — услышал Марей голос мужика.

Мужик притиснул бородатое лицо к стеклу, стараясь рассмотреть, кто стоит под окном.

— Пустите, ради Христа, обогреться, — сказал Марей громким протяжным голосом.

Мужик отошёл от окна, поговорил с женой, набросил на плечи полушубок и вышел в сени.

Через минуту-другую Марей сидел в жарко натопленной избе. Ребёнка распеленали, и, почувствовав тепло, он снова уснул.

Муж и жена выслушали Марея. По их участливым лицам, по добросердечию, таившемуся в глазах, Марей понял, что попал к хорошим людям, и не утаил от них, что он беглый каторжанин.

— Возьмём, Тиша, ребёночка. Пусть растёт вместе с нашими! — со вздохом произнесла женщина, ласково беря на руки сына Марея.

— Возьмём, Палаша! А на селе скажем — подбросили нам.

Марей зарыдал. Такое участие, такое истинное благородство могло быть только у людей, которые сами хорошо знали лихо.

Марей поцеловал сына, поцеловал в последний раз, чтобы никогда больше не видеть его и не знать ничего о нём…

— Пошли вам бог здоровья и счастья! — сказал Марей и обнял незнакомого бородатого мужика, как кровного брата.

Близился рассвет. Надо было уходить, и не улицей, а огородами, как ему советовал мужик. Марей вышел к ельнику, где были спрятаны его лыжи, встал на них и, не видя от слёз ни неба, ни земли, побрёл к пасеке, где поблизости от могилы жены ждало его ещё горшее одиночество.

Весной, когда обнажились из-под снега дороги, на пасеку явился из города хозяин. Он приехал с ватагой офицеров жандармского управления. Офицеры охотились на косачей, пьянствовали, заставляли Марея прислуживать им. Марей чувствовал, что ходит по острию ножа. Чуть провинись — и начнутся допросы: кто ты такой? откуда взялся? Не сносить ему головы, если дознаются, что он беглый каторжанин.