Выше, над фотографиями, висел цветной портрет Ленина, оправленный нарядной золотистой рамкой с фигурной резьбой.
Максим давно, ещё до войны, заметил эту трогательную особенность людей колхозной деревни: вывешивать портреты Ленина и руководителей партии и государства вместе с семейными фотографиями.
Максим подошёл ближе, принялся рассматривать фотографии. За несколько минут он узнал, что хозяин дома служил в царской армии, имел Георгиевский крест, потом воевал в рядах Красной Армии, был участником двух окружных съездов потребительской кооперации; учился на областных курсах работников лесного хозяйства.
Два больших портрета, висевших с правой стороны, особенно привлекли внимание Максима. Открытые юношеские лица, такие же большеглазые и чернобровые, как у отца, смотрели в упор с доверчивостью и добродушием. «Сыновья», — подумал Максим.
Юноши были в обычной красноармейской форме: гимнастёрка со стоячим воротником, погоны, широкий ремень. За годы войны на фронте Максим встречался с тысячами таких людей. Он понял, что они не одногодки и боевая судьба у них тоже была неодинаковой. Старшему пришлось горше, тяжелее. Глаза его были полны страдания. «Этот видел и смерть и ужасы войны, и путь его по военной дороге был нелёгким», — подумал Максим.
Вошёл хозяин.
— Не желаете в баню сходить? Воды и пару на десятерых хватит. Баня у нас новая, чистая, — добавил он, видя нерешительность Максима.
Вначале Максим хотел отказаться, но, вспомнив, что торопиться ему сегодня некуда, а в деревенской бане он не был уже лет пятнадцать, согласился.
— Идите. Шофёр уже в бане.
— Это ваши сыновья? — спросил Максим, кивнув на портреты.
— Да. Этот старший — Семён. Всю войну от начала до конца прошёл. Танкист. Герой Советского Союза. Три дня до победы не дожил.
— Боевая у вас семья!
— Да я и сам послужил!.. В первую мировую три года, в гражданскую три года и два года в Великую Отечественную!
— Сколько же вам лет?
— Пятьдесят два года.
— Афанасий, приглашай гостя в баню, — послышался голос хозяйки.
— Идём, Саня, идём. А вы, видать, тоже немало послужили? — взглядывая на орденские ленточки на кителе Максима, спросил хозяин.
— Было, всё было, — отозвался Максим.
Когда Максим через час вместе с шофёром вернулся в дом, на столе, накрытом свежей белой скатертью, шумел медный самовар. От варёной картошки в эмалированной глубокой миске шёл вкусный парок. На тарелках — солёные грузди и рыжики, огурцы, помидоры, и такие на вид свежие, словно только что снятые с грядки. На концах стола — два пузатых стеклянных графина.
Один, тёмно-вишневый, графин не озадачил Максима. Там была водка, настоенная на сушёной чёрной смородине. Но что было в другом? Даже на взгляд чувствовалось, что эта золотисто-прозрачная жидкость плотнее и тяжелее, чем настойка.
«Заехали просто переночевать, а стали гостями», — мелькнуло в голове Максима, и он тут же вспомнил Европу, где провёл два с половиной года. Там он видел жизнь многих народов. Он мог бы немало рассказать о гостеприимстве трудовых людей, которых встречал на берегах Дуная, Вислы, Одера. Но тут было русское гостеприимство, своё, родное. Оно трогало и по-особому западало в душу.
Когда хозяин с хозяйкой начали приглашать Максима и шофёра за стол, Максим сказал:
— Вы нас встречаете как гостей. Давайте познакомимся. Иначе как-то неудобно. Меня зовут Максимом Матвеевичем. А вас?
— Фамилия наша Чернышёвы. Жену мою зовут Александрой, а по батюшке Степановной, а меня Афанасием Федотычем, — ответил хозяин.
Потом представился шофёр, назвавшийся Федей. Знакомство дало повод для первого тоста. Выпили с воодушевлением всё, что было налито в рюмки.
— Закусывайте, пожалуйста, хорошенько, — угощала хозяйка. — Люди мы лесные, у нас поэтому и пища лесная. А вы, Максим Матвеич, в грибочки-то подлейте кедрового маслица, у них сразу вкус другой будет…
Александра Степановна подала Максиму тяжёлый графин. «Так вот это что! Кедровое масло!» — вдруг обрадованно подумал Максим.
— У вас что же, маслобойка в селе? — с интересом спросил он, наливая в свою тарелку масло и любуясь его янтарной прозрачностью. Казалось, что масло было пронизано солнечным светом.
— В том-то и дело, что маслобойки нет. Кедровников много, и ореха собираем немало, а маслобойку построить не можем. Это масло я простым жимом в кадке отжал.
По тому, с какой горячностью всё это сказал Чернышёв, Максим почувствовал, что для хозяина этот вопрос был, как говорят, «наболевшим».
— Возможно, нерентабельно маслобойку строить? — осторожно усомнился Максим.
— У безруких людей всё нерентабельно! — воскликнул Чернышёв. — Дело это верное и доходное, да только начальство у нас в районе нерасторопное. Посудите сами: при среднем урожае в наших кедровниках можно шутя собрать полторы-две тысячи тонн ореха. Даже при простом отжиме каждая тонна худо-бедно даёт пять-шесть пудов первосортного масла.
— И то в разум возьмите, — вступила в разговор хозяйка, — растёт себе кедр, и ни корма, ни пойла ему не надо. Одну чистую пользу людям приносит! Уж не благородное ли растенье?!
— Да разве богатство только в орехе? — опять заговорил Чернышёв. — А само дерево? Ему же цены нет! Кедр хорошо клеится, полируется, спиртуется, гнётся. Саня, — вдруг обратился Чернышёв к жене, — принеси из кладовой образцы, покажем товарищам.
— Потом, Афанасий, после чаю, — попыталась удержать мужа хозяйка.
— Принесите, пожалуйста, сейчас, — попросил Максим.
Александра Степановна вышла и быстро вернулась с большой корзиной, наполненной полуметровыми чурочками толщиной в десять — пятнадцать сантиметров.
Чернышёв придвинул корзину к себе. Вынимая чурочки, он пояснял:
— Вот смотрите, дорогие товарищи: это кедр, склеенный с берёзой. Чем хуже дуба? Мебель из таких сортов до Москвы бы дошла. А это кедр, проспиртованный на горячих парах. Крепостью не уступит самшиту. А вот гнутый кедр после распаривания в кипятке. Это полированный кедр. Это кедр в лаке. Не дерево, а настоящий король лесов! — поблёскивая чёрными глазами, воскликнул хозяин.
