Марине захотелось немедленно возразить. Она посмотрела на профессора Рослова. Тот сидел в углу, обхватив сильными руками колено и закусив клок своей длинной чёрной бороды. Вид у него был неподступно суровый. «Кажется, и Леонтий Иванович недоволен моим выступлением», — подумала Марина и подавила в себе желание выступить ещё раз.

Когда заседание учёного совета было закрыто, Марина, не ожидая Григория, пошла домой. В коридоре её догнал профессор Рослов. Он бережно взял её под руку.

— Вы домой? Вас подвезти? — спросил он.

От всего, что только что произошло, у Марины остался на душе горький осадок. Было обидно, что не посчитались с её предложениями, над которыми она столько думала, особенно было больно за бестактное, поспешное выступление Григория. Хотелось побыть одной, подумать о всём случившемся.

— Благодарю вас, Леонтий Иванович! Мне нужно зайти ещё в лабораторию, — сказала она, пряча глаза.

Вероятно, она чем-то выдала своё состояние, и Рослов угадал его.

— Не смею мешать! — Он на ходу порывисто и горячо пожал её руку. В этом движении было столько сердечности, что она убеждённо подумала: «Нет, Леонтий Иванович не мог осудить моё выступление». От этой мысли ей стало легче, и она пожалела, что отказалась ехать вместе с профессором.

Когда Марина, устав от долгого хождения по городу, с трудом поднялась по лестнице на третий этаж и позвонила, Григорий, делая испуганное лицо, бросился ей навстречу.

— Мариночка, нельзя же так! Три часа ты заставила меня думать чёрт знает что!..

Он обнял её, но Марина решительно отвела его руки.

— Днём ты публично надавал мне пощёчин, а вечером проявляешь такое внимание.

— Я знал, что ты будешь сердиться, знал! И тем не менее я решился на этот шаг во имя наших общих интересов.

Бенедиктин отступил, стряхивая с костюма ворсинки. Впервые пристрастие мужа к аккуратности вызвало в ней раздражение.

— Что ты прихорашиваешься? Можно подумать, что моё пальто в грязи. — Марина прошла в другую комнату.

— Я тебе всё объясню, Мариночка, имей терпение выслушать меня, — проговорил он, неотступно следуя за ней.

— Ну, пожалуйста, говори, говори, сколько тебе захочется!

— Видишь ли, Марина. — Бенедиктин старался придать своему голосу особый оттенок проникновенности. — Я давно заметил, что в твоём характере есть какая-то доля безрассудства. Я затрудняюсь сказать, из каких свойств твоей натуры это проистекает…

— Ты изъясняешься, как изысканный дипломат, — усмехнулась Марина.

— Не иронизируй, пожалуйста. Я говорю о серьёзных вещах, — обиделся Бенедиктин. — Я не буду припоминать других случаев, когда безрассудство брало верх над твоим разумом. Но вот сегодня… Твоё выступление можно сравнить с прыжком в омут. Ты критикуешь планы экспедиций и совершенно не учитываешь, что это детище Захара Николаевича. Старик влюблён в эти планы, он два месяца только об этом и говорил.

— Ну и что же дальше? — спокойно спросила Марина.

— Что дальше? — запальчиво подхватил Бенедиктин. — А хотя бы то, что Великанов — научный руководитель института, а мы с тобой — просто научные работники. Наконец, — воодушевляясь ещё больше, продолжал Бенедиктин, — ты должна учитывать, что осенью я собираюсь защищать диссертацию. Захар Николаевич, по всей вероятности, будет официальным оппонентом. Хотя моя диссертация несколько не соответствует его специальности, он обещал мне всё это уладить. Он же будет подбирать и других оппонентов…

— Но какое отношение имеет всё это к моим замечаниям по планам экспедиции? — не скрывая раздражения, которое всё сильнее овладевало ею, спросила Марина.

Бенедиктин даже поперхнулся.

— Ты не прикидывайся, Марина, дурочкой. Ты всё великолепно понимаешь. Тебе так же, как и мне, прекрасно известно, что всё в жизни решают люди, а поскольку это так, надо уметь с людьми строить отношения.

— Извини! Пресмыкаться и угодничать перед Великановым я не буду! — выкрикнула Марина. Лицо её пылало, обычно доверчивые и добрые глаза гневно искрились.

Бенедиктин старался не встречаться с ней взглядом.

— Ты, во-первых, успокойся и не кричи, — тихо произнёс он.

— А ты не предлагай мне того, что не выносит моя душа, — перебила его Марина, порывисто сбрасывая с себя шляпу и шарф.

— Я предлагаю тебе только благоразумие… Благоразумие никогда не вредило людям…

— От твоего благоразумия один шаг до подхалимства.

— Но это же невыносимо! — закричал Бенедиктин. — Ты не имеешь никакого права бросать мне таких упрёков! В конце концов я прошёл жизненную школу не меньшую, чем ты, и не тебе учить меня поведению. Партия и фронт…

— Да брось ты, Григорий, кичиться своей партийностью и фронтом! — Марина, не глядя на мужа, стоявшего в позе неутомимого спорщика, вышла.

В кабинете она села в глубокое кресло, откинула голову на спинку и закрыла глаза. В висках тупо ныло.

Такой резкой стычки с мужем у неё никогда ещё не было. Правда, это зависело только от неё — в этом можно было теперь сознаться честно и прямо, не кривя душой перед собственной совестью.

С тех пор как Григорий вернулся из армии, он давал ей уже не один раз повод для ссоры. На днях в присутствии Софьи Великановой и профессора Рослова, пришедших вечером к Марине, чтобы обсудить положение Краюхина, Григорий бестактно влез в разговор. Не зная существа расхождений Краюхина с профессором Великановым, только услышав, что речь идёт о происшествии в тайге, он безапелляционно заявил:

— Я не понимаю, чего вы носитесь с этим Краюхиным? Мне совершенно очевидно, что его потолок — сельская школа. Он не случайно выбрал себе этот удел.

Марина, сидевшая рядом, многозначительно посмотрела на мужа.

По её рассказам он знал, что Софья любит Краюхина, но не захотел с этим посчитаться, хотя и догадался, что означал взгляд жены.

— Обладатель настоящего характера и подлинного интереса к науке так не поступит, — продолжал Бенедиктин. — Покинуть институт и уйти от такого научного руководителя, как Захар Николаевич, мог только неумный, самовлюблённый недоучка.

— О любезный коллега, — сказал тогда профессор Рослов, — Алексей Корнеич Краюхин — человек большого разума и редкой целеустремлённости. Вы глубоко ошибаетесь…