Марина и Григорий поднимались к входу в зал. Марина была в чёрном бархатном платье с белыми кружевными манжетами и таким же воротничком. На груди у неё краснела только что срезанная роза. Гладко причёсанную голову охватывал витой золотистый жгутик, карие глаза, красивые полуоткрытые губы, вся её полная фигура излучали счастье. Никогда ещё в жизни ей не было так радостно идти вместе с Григорием на виду у людей. Слегка выпятив грудь, в офицерском кителе, он старался быть строгим, сосредоточенным, но это ему не удавалось: губы расплывались в улыбке, и он опускал голову, боясь показаться глупым.

— Григорий Владимирович! Гриша! С приездом! Дождались наконец! Поздравляю вас, Марина Матвеевна, с праздником и со счастливой встречей! — Такими возгласами приветствовали Марину и её мужа их старые сослуживцы.

Но особенно приятно было Марине встречаться с новыми сотрудниками института, не знавшими её мужа. Марина знакомила их. Григорий Владимирович по-военному подтягивался, лицо его делалось непроницаемо серьёзным, и он, прищёлкнув каблуками, глуховатым баском говорил:

— Гвардии майор Бенедиктин!

«Батюшки, как в него въелась военщина!» — изумлялась про себя Марина.

Раздались звонки. Народ из коридоров и с лестницы потянулся в зал, Марина и Григорий тоже заспешили. Их места находились в десятом ряду у противоположной от двери стены. Проходя по узкому промежутку, отделявшему первые семь рядов, Марина слышала шепоток: «Чудесная пара!» Это её приятно волновало. Знали бы люди, как ей сегодня хорошо!..

— Сюда, Гриша! — позвала Марина мужа, отыскав свои места.

Бедный! Он пробирался между рядами смущённый, сразу вспотевший и как-то странно ссутулившийся.

— Невероятная теснота! — проговорил Бенедиктин, садясь рядом с женой. — И Марина уловила в его голосе недовольство.

Торжественное заседание открыл секретарь парткома. Минут пять ушло на избрание президиума. Большинство фамилий, называвшихся председателем, были хорошо знакомы Бенедиктину. Великанов — научный руководитель института, Водомеров — директор института, Миронов — секретарь парткома… Да, как ни сурова была война, как ни вторгалась она в каждую частичку советского организма, институт сумел сохранить свои основные кадры.

Григорий сидел, вытянув шею, чего-то напряжённо ожидая.

— Строгову Марину Матвеевну! — с подъёмом проговорил председатель.

Зал отозвался дружными аплодисментами.

— Ну вот, а ты тащилась сюда, — сдержанно улыбнулся Бенедиктин.

— Я скоро, Гриша, приду. У нас официальная часть никогда не затягивается, — сказала Марина.

Заседание действительно продолжалось недолго. Перед концертом объявили перерыв. Марина задержалась на сцене: помогла унести стол. Когда вышла, зал уже опустел. Люди гуляли по коридорам, и в раскрытые двери зала врывался шум, похожий на шум реки в весеннее половодье.

Бенедиктина на прежнем месте не было. Марина не нашла его и в коридоре. Она бросилась в курительную комнату. Он стоял в уголочке один и курил жадными, глубокими затяжками.

— Вон ты где! А я с ног сбилась, — сияя улыбкой, воскликнула Марина.

— Прости, Мариночка, варварски захотелось курить.

Муж говорил спокойно, но Марине показалось, что голос его дрогнул. «Обиделся, что я задержалась на сцене», — промелькнуло у неё в голове. Она подняла глаза, чтобы проверить свои подозрения, но встретилась с его взглядом, полным любви к ней, и успокоилась.

Концерт давал коллектив художественной самодеятельности института. Марине нравились такие концерты. Столько было простоты и искренности в выступлениях певцов, танцоров, музыкантов, что недостаток профессионального мастерства с лихвой восполнялся безыскусственным весельём, которое сразу же захватило всех. Потом начались танцы. Давно Марина не танцевала с таким упоением.

— Марина Матвеевна носится сегодня по залу, как ласточка на просторе.

— Ещё бы! Вернулся муж, — переговаривались женщины, наблюдавшие за ней.

Григорий и Марина вернулись домой в три часа ночи. Сбрасывая с себя лёгкое пальто в прихожей, Марина весело сказала:

— Ну как, Гриша, наш вечер? Понравился?

Бенедиктин не спеша снял шинель, повесил её на вешалку, в упор взглянул на Марину и спросил:

— Откровенно?

Марина удивлённо пожала плечами.

— Ну конечно, откровенно.

— Чепуха! Невнятный доклад «галопом по Европам», худосочный концерт и эти старомодные танцы «до упаду»…

«Он, по-видимому, шутит. Ведь вечер был на славу. Так было всем весело», — подумала Марина. Она внимательно посмотрела на мужа.

На его полном лице не было и тени улыбки. Бенедиктин сел на табурет и, ожесточённо размахивая щёткой, смахнул пыль с ботинок. Он любил, чтоб обувь блестела.

Марине стало обидно, что муж не разделяет её настроения, но она подавила в себе это чувство, стараясь понять, чем же он недоволен. «Уж не тем ли, что я так много танцевала с другими мужчинами?»

— Ужинать будем, Гриша? — спросила она, испытывая желание быстрее возвратить прежнее приподнятое состояние.

— Обязательно, Мариночка. Я очень проголодался, — ответил Бенедиктин и, положив щётку на полочку, направился в столовую.

Как и у всякого человека, у Марины Строговой существовал свой интимный мир. Этот мир складывался из тысячи таких мелочей, о которых не всегда говорят даже с самыми близкими людьми. Это были вкусы, склонности, привычки.

Марина, к примеру, не любила тесную обувь и всегда покупала туфли на номер больше. Она не переносила духов с тёплым и резким запахом и покупала духи более дешёвые, но непременно с нежными, холодными оттенками. Одежду она предпочитала из тёмных материй и не любила никаких пёстрых тканей. Женщин, которые с первых минут знакомства начинали рассказывать о своих взаимоотношениях с мужьями и любимыми, она презирала. Сдержанных на слово, даже несколько косноязычных людей она предпочитала говорунам и краснобаям. Совершенно не переносила она так называемых остряков. Острословие, по её представлениям, имело что-то общее с жонглёрством в цирке и было больше сродни ремеслу, чем уму и таланту. Мягкость движений и живость черт — вот что составляло, по её убеждениям, истинную прелесть внешности женщины. Красивые (в смысле правильности черт), но холодные, неподвижные лица вызывали в ней сожаление. Из всех цветов, существующих на земле, ей больше нравились самые контрастные: чёрный, белый, красный. Её привлекали романы и повести, но она не любила читать рассказы и обычно, просматривая журналы, пропускала их. Стихи ей нравились такие, которые будили представление о высоком назначении человека, о его долге перед людьми и родиной. Из стихов о любви она выделяла лишь те, в которых очарование молодости было передано с трепетной и чистой правдой: в правде этой, казалось ей, всё просто и искренне и как бы нет ещё примеси опыта более поздних лет человеческой жизни.