— Эгей! — негромко крикнул Краюхин, снимая с плеча ружьё.
— Это я, Алексей Корнеич, — виноватым тоном проговорила Ульяна.
— Ты что за мной шпионишь? Спала бы себе сколько влезет, — строго сказал Краюхин. Но строгость была только в голосе. Карие глаза искрились радостью, на губах трепетала ласковая улыбка. Он снова повесил ружьё на плечо, протянул руки навстречу Ульяне, обнял её.
— Ах, Уля, Уля! — со вздохом произнёс он, целуя её в глаза и в губы.
— Что Уля? — встрепенулась она.
— А то Уля, что взяла ты меня в полон, как слабовольного, уставшего солдата. И теперь что мне делать? С тобой мне хорошо и радостно, а без тебя и худо, и тоскливо, и тошно…
— А вы что, недовольны?
— Конечно, недоволен! Разве до любви мне, лохматому медведю, таёжному волку, одинокому филину? Что ж у меня, других дел нету?
Она хотела обидеться, но посмотрела ему в лицо и от счастья на миг зажмурила глаза. Он говорил: «Конечно, недоволен!», а глаза, губы, брови, лоб, даже отросшие, выбившиеся из-под фуражки густые волосы как будто кричали: «Счастлив! Счастлив!»
Не в силах изобразить даже притворную обиду, она прижалась к нему, обхватила его за шею, шептала:
— И какой же ты родной мне! Какой родной!
Испытывая от её горячего порыва наслаждение, он говорил, говорил ей какие-то ласковые слова, дивясь тому, откуда они приходят ему на ум.
— А почему ты сегодня ночь не спал? — спросила Ульяна.
— А почему ты не спала?
— А потому, что за тебя беспокоилась.
— Ну, это ты зря! Так тебе совсем покоя не будет. А станешь моей женой — и вовсе загибнешь. А не спал я, Ульяшенька, потому же, почему тороплюсь сейчас на раскопки. Песок…
И он рассказал ей, что при тщательном осмотре, какой они с Софьей производили на раскопках, он в одном месте заметил спрессованный слой песка с чёрной примесью. Он не задержался на этом месте, увлечённый разгадкой происхождения ям и находками в них, но вчера, когда всё снова и снова передумал, этот слой песка вспомнился ему, и вот он спешит туда.
— А вдруг это то самое, что мне кажется? Ты знаешь, что это будет? Это будет событие!
Она поняла только одно: он захвачен какой-то важной мыслью, он торопится, а она его задержала.
— Ну, пойдём скорее, — воскликнула Ульяна, загораясь уже знакомым ей чувством готовности быть с ним, помогать ему во всем и всюду, не щадить себя ради его большого дела.
Они быстро дошли до раскопок и спустились в яму. Первые лучи солнца, скрытого ещё за лесом, осветили утреннее чистое небо потоками яркого света, разлились по всем закоулкам обширной ямы.
— Вот он, этот слой песка! — сказал Краюхин и показал рукой куда-то в угол.
Он лёг на бок, чтобы лучше рассмотреть изгибы и направление этого слоя. Ульяна опустилась на колени возле него, старалась всмотреться в земляную стену, но стена эта была пёстрой, наподобие бумажного листа, исчерченного разноцветными карандашами. Она смотрела, смотрела, но так и не поняла, какой же слой земли больше всего интересует Краюхина.
Вдруг он торопливо повернул к ней голову, спросил:
— Ульянушка, ты не помнишь, обвалы какие-нибудь есть тут, по берегу Таёжной?
— Есть, конечно! В километре отсюда Таёжная вплотную прижимается к Тунгусскому холму. Тут, знаешь, какой яр? Метров тридцать, если не больше. Ты что, забыл?
Краюхин вскочил с такой поспешностью, что Ульяна и моргнуть не успела, а он уже выбрался наверх.
— Пошли!
Она была лихой таёжницей и умела ходить по тайге так быстро, что даже отец удивлялся. Но сейчас она отставала от Краюхина. Он, как пловец, размахивал руками, разгребая перед собой ветки деревьев, прыгал с колоды на колоду, сокрушал своими сапогами завалы хрупкого, как стекло, таёжного сушняка. Она была уверена, что на кромке яра он задержится, дождётся её. Но Краюхин ждать не мог. Он находился в том состоянии крайней увлечённости своей мыслью, когда всё остальное перестаёт существовать.
— Осторожно, Алексей Корнеич! Яр обрушивается здесь вместе с лесом! — крикнула Ульяна, боясь, что в горячке он может попасть под обвал.
Но Краюхин не отозвался. Она видела, как он взмахнул ружьём, приподнятым над головой, и скрылся под яром.
Когда Ульяна подбежала к яру, Краюхин, вздымая тучу пыли, скатывался под обрыв вместе с потоком иссушенной солнцем земли.
— Отчаянная головушка! Жить тебе надоело?! — с тревогой прошептала Ульяна, но, увидев, что он благополучно докатился до подножия яра и встал, она с гордостью подумала: «Смелый он и отважный до ужаса».
Через минуту она спустилась к нему таким же способом, как и он: сидя, или, скорее, лёжа, в туче пыли, с потоком земли, стронутой тяжестью её тела. Она катилась и взвизгивала, считая себя самой отъявленной трусихой.
Стряхнув с себя пыль, Краюхин принялся ходить взад-вперёд по самой кромке берега, глядя на яр, иногда оступаясь в реку и рискуя искупаться в её глуби.
— Всё прикрыто осыпями, Уля. Вот в чём беда, — проговорил Краюхин, чувствуя, что не отстававшая от него ни на шаг Ульяна хочет понять все его затруднения.
— А чуть подальше отсюда, Алексей Корнеич, есть глубокая промоина. Там стекают ручейки и весь яр мокрый и видный до последней своей жилочки.
— Что ж, веди, Уля, посмотрим, — сказал Краюхин.
Промоина оказалась почти рядом. И такая промоина, что Краюхин от удовольствия только присвистнул. Впадина вдавалась здесь метров на пятьдесят в глубь яра.
— Что, Алексей Корнеич, есть бог на земле? — заметив, что он повеселел, с усмешкой произнесла Ульяна.
— И бог этот живёт с людьми и имеет облик Ульяны Лисицыной, — в тон ей ответил Краюхин.
— Уж вы придумаете! Насмешник! — Она делала вид, что сердится, а у самой от радости кружилась голова.
На ремне, в старом брезентовом чехле, как солдат-сапёр, Краюхин всегда носил с собой лопатку с коротким берёзовым черенком. Он вытащил её из чехла и, окинув взглядом промоину, местами заваленную вывороченными из земли деревьями, начал по уступам подниматься на крутизну яра.
Ульяна следовала за ним.
Он часто останавливался, расковыривал лопатой землю, залезал на поваленные деревья, внимательно осматривал их, разминал в пальцах кусочки глины и песка, застрявшие в корневищах.
