— Ах ты дикуша! — не то в похвалу, не то в порицание сказал Лисицын.
— Соловушка! — взглянув вслед Ульяне, воскликнул Марей и засмеялся. — Соловья-то, Алёша, соловья-то Уля изобразила!
Алексей взглянул на Станислава, помрачневшего оттого, что Ульяна обошла его.
— Ну ни за что бы не подумал! И где только она так научилась?
— Тятя, зовите чай пить! — приоткрыв дверь избушки, крикнула Ульяна.
— Пошли, мужики! — встал Лисицын. — Ты, Алёша, не кручинься, у нас ещё будут радостные денёчки, — обняв Алексея, проговорил он.
После бессонной ночи и всех переживаний Алексей спал как убитый.
Он проснулся от солнечного лучика, щекотливо скользившего по лицу. Было загадкой не то, как луч проник в маленькое оконце избушки, а то, как он нашёл себе путь на землю сквозь мохнатые ветви вековых кедров и сосен.
Алексей поднял голову и осмотрелся. Рядом с ним на нарах с вечера ложился Станислав. Ульяна и Марей легли напротив, у другой стены. Лисицын любил спать на воздухе и по обыкновению устроился у костра. Сейчас в избушке никого не было.
Алексей натянул сапоги, надел куртку и вышел. Марей, Лисицын и Станислав сидели возле костра. На огне бурно плескались, дымя густым паром, два котелка: один с чаем, другой со свежей дичью.
— Доброе утро! Ну и заспался я!.. — Алексей потянулся.
— Вот и хорошо! Сон исцеляет от всех недугов, — поглядывая на Алексея с доброй улыбкой, проговорил Марей.
— Иди, Алёша, умывайся, да завтракать будем, — бросая в котёл с дичью ложку крупной соли, сказал Лисицын.
Алексей направился к реке. Спускаясь с яра, он увидел Ульяну. Она плыла на лодке от противоположного берега. В её руках было большое кормовое весло с толстым черенком и широкой лопастью. Ульяна по-мужски сильными взмахами поддевала воду, и лодка стремительными рывками неслась поперёк течения.
Увидев Алексея, Ульяна подняла весло, замешкалась — нос лодки круто повернулся, и она заскользила на стремнине.
— Держись, Уля, унесёт тебя! — крикнул Алексей и, когда Ульяна выровняла лодку, присел на корточки и, шумно отфыркиваясь, принялся умываться.
— Здравствуйте, Алексей Корнеич, — сказала Ульяна, приближаясь к берегу.
Алексей вытер лицо платком, поднялся.
— Доброе утро, Уля! Ты где была?
— А вот. — Девушка показала веслом на нос лодки: там лежали ружьё и два больших глухаря.
— Ого, молодец! И когда это ты успела?
— В обед буду угощать, — потупившись, тихо отозвалась Ульяна.
— Я хотел утром уйти, а теперь придётся до обеда задержаться, — весело засмеялся Алексей. — Ну, давай я тебе помогу дотащить глухарей.
Алексей взял их в обе руки. Ульяна повесила ружьё на плечо, пошла впереди Алексея, ловкая и гибкая. На ней было пёстрое платьишко из простого ситчика, патронташ, сапоги с высокими голенищами.
Они уже поднялись до половины яра, когда Ульяна оглянулась и, тяжело переводя дыхание, краснея чуть не до слёз, просяще произнесла:
— Вы бы, Алексей Корнеич, поосторожнее как…
— Ты о чём? — не понял он, но тут же спохватился. — Ладно, Уля. Ездить теперь на конях никогда не буду.
Он хотел обратить весь разговор в шутку, но этого не получилось. Не шутки ради говорила Ульяна: необычным румянцем горели её щеки, тревожно искрились голубые глаза. Алексей впервые подумал об Ульяне как о девушке — раньше он как-то не замечал её. Застенчивость Ульяны он объяснял обычным смущением, не допуская и мысли, что Ульяна уже способна испытывать глубокие чувства.
— Смотри-ка, дядя Миша, что твоя дочь делает! — вскинув глухарей на плечи, сказал Алексей.
Лисицын, Марей и Станислав обернулись. Станислав надул щёки, и круглые глаза его загорелись восхищением, Лисицын засмеялся мелким, тихим смешком.
— Уля у меня припас зря не переводит. В прошлом году я у Степахи Заслонова литр водки выспорил… Ехал он из деревни к себе на стан, завернул ко мне, на курье я рыбачил, а Уля на рябчиков в пихтачи вышла. Она стреляет, а он сидит и счёт ведёт. «Ну, говорит, и палит твоя дочка в белый свет». Обида взяла меня за Улю. Заспорили мы, ударили по рукам. Сидим. Считаем: десять, двадцать, тридцать, тридцать два… Приходит Уля, сбросила с плеча мешок, а Степан тут как тут. Вытаскивает рябчиков из мешка и считает: десять, двадцать, тридцать, тридцать два! Тютелька в тютельку! Распили мы его литр за Улино здоровье…
— Ты уж всегда, тятя, что-нибудь скажешь, — сконфуженно произнесла Ульяна, отстёгивая патронташ.
— Чистую правду говорю, Уля! — с гордостью воскликнул Лисицын.
— И хорошая эта правда, дочка. Такой правды нечего стыдиться, — обводя всех взглядом своих спокойных глаз, сказал Марей.
Завтракали у костра. Ели молча.
Вдруг Марей отставил кружку с кипятком и, посмотрев на Алексея, спросил:
— А что, Алёша, не приходилось тебе бывать в вершине Киндирлинки?
Лисицын вытянул длинную шею и многозначительно взглянул на Алексея, как бы предупреждая: слушай, мол, внимательно да мотай себе на ус.
— Бывали мы там с дядей Мишей раза два, — ответил Алексей, ощупывая карман гимнастёрки. Там у него хранился карандаш на случай, если б потребовалось записать что-нибудь важное.
— А не попадались там ручейки? — спросил Марей.
— Ручейки встречались. Возле одного мы ночевали. Помнишь, Алёша? — вмешался Лисицын.
— Лет пятьдесят тому назад в вершине Киндирлинки, — заговорил Марей, — старик Увар держал пасеку. Жил он со старухой Домной Карповной. Я их хорошо знал. Много раз ночевал у них, в бане бывал. Славные, добрые были люди… — И Марей рассказал, как однажды осенью на пасеку к Увару вышли трое охотников. Увар с Домной Карповной встретили их приветливо, напоили-накормили, чем могли. Когда Увар с Домной Карповной поближе познакомились с охотниками, один из них достал из кармана спичечный коробок с золотинками. «Вот какие, папаша, у вас в лесу тараканы водятся», — сказал охотник Увару и высыпал золотинки на ладонь.
Утром охотники отправились искать золотой ручей. Местность они знали плохо, позвали с собой старика Увара.
Ходили-ходили — ручья не нашли. Злые от неудачи, насквозь промокшие на осеннем дожде, охотники вернулись на пасеку. Утром опять пошли в тайгу. Дней пять ходили — и всё без толку. На шестой день легла зима. Сразу забуранило, намело снегу до колен. Волей-неволей пришлось поиски бросить. Охотники ушли домой, в город.
