Еда и питье до появления Чингисхана определялись характером пастбищной экономики, то есть наличием молока и мяса. Летом, когда в изобилии имелось кобыльего молока, монголы предпочитали мясу молочную продукцию, но зимой молоко становилось предметом роскоши и доступным только в богатых семьях. Только в чрезвычайных обстоятельствах монголы могли есть сырое мясо, обычно его употребляли в вареном или жареном виде. Зимой основным блюдом для простых людей была жидкая кашица из многократно сваренного проса. В зимнее время с едой иногда было настолько тяжело, что кочевники могли бросить собакам кость лишь после того, как из нее высасывался мозг{111}. Все ели пальцами из общего горшка, и еда строго распределялась между членами семьи. Историки придерживаются единого мнения в отношении того, что в степи приходилось быть оппортунистом в еде, всеядным и готовым съесть все, что угодно. Монголы действительно могли есть любую плоть, в том числе сурков (как мы уже знаем), мышей и других мелких животных. Некоторые историки утверждают, что монголы могли проглотить и усвоить любой протеин, исключая табу на мулиц, кошек, собак, крыс, даже вшей и послед кобыл. Английский монах Матвей Парижский, помешанный на монголах, считал, что они ели лягушек и змей. Они не могли преодолеть лишь один запрет: съесть животное, которое поразила молния{112}. Утверждалось также, будто монголы могли есть человечину. Хотя зафиксирован лишь один случай каннибализма (во время кампании Толуя в Китае в 1231 году), в Западной Европе продолжал распространяться миф о людоедстве как общепринятой практике в Монголии того времени. Согласно данной версии, монголы предавались людоедству ради удовольствия или для того, чтобы застращать врага. Одной из самых чудовищных выдумок была легенда о том, что кочевники использовали сожженные трупы состарившихся и ненужных отцов в качестве приправы к еде{113}.
Полное единодушие мнений сложилось в отношении приверженности монголов к алкогольным напиткам. Кумыс – стержень кочевой жизни. Он постоянно взбалтывался в кожаном мешке, висевшим у входа в гэр на протяжении трех-пяти летних месяцев, когда бывает вдоволь кобыльего молока; его можно было приготовить из овечьего и козьего молока, но напиток получался менее вкусный. Зимой монголы также приготовляли вина из риса, пшеницы, проса и меда. Мутный кумыс оставлял жгучее ощущение на языке, как прокисшее вино, но очень приятное послевкусие, подобно миндалю{114}. Но монголы знали и другой кумыс, «черный», готовившийся из чистейшего кобыльего молока и предназначавшийся для элиты – ханов, вождей племен, высших чиновников. Поскольку алкоголя в кумысе было в лучшем случае 3,25 процента, то пили его очень много. В эру господства кумыса алкоголизма не наблюдалось, как и драк. Алкоголизм появился позднее, когда монголы приобщились к винам, втрое или вчетверо более крепким, и даже Чингисхан не мог остановить процесс превращения пьянства в неотъемлемый компонент монгольской культуры{115}. Зловредной привычкой стали гордиться, видеть в ней признак мужественности. Выпивохи после первого раунда обязательно очищали переполненные желудки, прежде чем продолжить кутеж. У иностранцев отвращение вызывала не столько публичная демонстрация рвоты, сколько общая атмосфера грязи и антисанитарии, которая отчасти была и следствием суеверного отношения к воде. Вильгельм Рубрук сообщал, что монгол во время разговора мог вдруг замолчать и помочиться, а если возникала потребность в испражнении, он отходил, садился на корточки, облегчался и вступал снова в беседу{116}.
Суровая среда обитания и трудности кочевой жизни и лежат в основе потенциальных сил монгольского общества, которые привел в действие Чингисхан. Жесткие особенности скотоводства и преодоления стихий вырабатывали целый ряд качеств и социальных обстоятельств: приспособляемость, изобретательность и инициативу; мобильность и собранность; военную организованность и виртуозность; невысокий уровень имущественного неравенства; почти полное отсутствие разделения труда и политическая нестабильность. Постоянная миграция формировала в человеке повышенную ответственность и готовность к битве, а наличие многочисленных стад и табунов по определению служило поводом для нападений, ограблений и краж. Скотоводство всегда было сопряжено с более серьезными физическими усилиями, рисками и опасностями, чем земледелие, и оно формировало более сильную породу людей, чем крестьянство. В условиях миграции у воинов появлялось больше возможностей для повышения боевого мастерства, поскольку они могли передавать часть своих обязанностей по выпасу и перегону скота женщинам и детям{117}. Когда же начинались сражения, они были менее разрушительные, чем в оседлых обществах с сельскохозяйственными фермами, городами, храмами и другими перманентными структурами.
Можно привести и другие примеры военного применения некоторых скотоводческих навыков. Перемещение огромных стад и табунов вырабатывает организационные способности и умение ориентироваться в незнакомой местности и координировать свои действия с фланговыми соседями{118}. Очень важны уроки, которые преподает охота. Монголы с детства учились охоте на волков и мелких животных, мех которых они обменивали на различные одеяния. Но скоро им пришлось столкнуться и с крупными хищниками, и эти гигантские облавы (о них мы будем говорить позже) уже напоминали реальные военные учения.
Некоторые историки утверждают, что жизнь в пустыне способствует формированию градуализма[15] в подходах к решению проблем, а степь развивает способности решать их быстро и без раздумий. Кочевое скотоводство создает условия для самоизоляции и взаимного непонимания, и набеги становятся неизбежной деталью образа жизни. Поскольку набеги являются явным отклонением от норм, скотоводам свойственно совершать их столь жестоко, что оседлые земледельцы, испытав их однажды, не оказывают в дальнейшем никакого сопротивления. В упрощенном виде можно сказать, что скотоводческий образ жизни порождает «правовые отношения с позиции силы»{119}.
В степи неравенство в богатстве и титулах не так заметно, как в оседлых обществах. В мире монголов не существовало ни землевладения, ни крестьянства, привязанного к земле, ни лендлордов, ни замков, фортов и бастионов, ни складов продовольствия или дорогого имущества (кроме скота). Обладание богатством или территорией было очень зыбкое, и фактически не имелось условий для того, чтобы в сознании людей развились сильные чувства собственности на землю (да и владения деньгами). Отсутствовали специализация и разделение труда в нашем современном понимании. Не было никакого различия между скотоводом и воином, ибо каждый монгол одновременно был и тем и другим{120}. Даже разделение труда между полами было минимальное, поскольку и мужчины и женщины пасли отары овец и управляли обозами. Конечно, обычно мужчины имели дело с лошадьми и верблюдами, а женщины приглядывали за коровами, овцами и козами. Однако попытки Карпини обнаружить разделение труда в том, что мужчины предаются лени, когда нет войны, а женщины содержат весь лагерь, опровергаются более достоверными свидетельствами, в том числе и другим гостем монгольского двора – францисканцем Вильгельмом Рубруком{121}. По свидетельству Рубрука, в равной мере трудились представители обоего пола, в соответствии с рациональными предпочтениями. Мужчины изготовляли луки и стрелы, стремена, удила, седла, строили жилища и собирали повозки, ухаживали за лошадьми, доили кобыл и взбивали молоко, управляли и нагружали верблюдов. Женщины шили одежду, управляли повозками, собирали и грузили на них шатры и гэры, доили коров, делали масло и сыры, обрабатывали кожи, шили башмаки и носки{122}. Карпини был введен в заблуждение тем, что монголы действительно чурались обычных, нудных занятий вроде крестьянского повседневного труда. Сибариты, изображенные Карпини, вряд ли могли бы пережить бедствия голода; им вообще не было бы места в системе, где племенные вожди распределяли еду в голодные времена{123}.
