«Аналогия между йогой и инициацией становится еще более отчетливой, если мы подумаем о ритуалах посвящения – примитивных или сложных, – которые олицетворяли собой создание “нового”, “мистического” тела (символически уподобляемого первобытными людьми телу новорожденного). “Мистическое” тело, позволяющее йогину вступить в трансцедентные формы существования, играет значительную роль во всех видах йоги, особенно в тантризме и алхимии. С этой точки зрения йога преодолевает и, на другом уровне, продолжает универсальную символику, которая зафиксирована уже в традиции брахманизма (где инициированный называется “дважды рожденным”). Инициатическое перерождение во всех формах йоги определяется как доступ к непрофанному и едва ли описуемому плану бытия, которому индийские учения дают разные названия: мокша, нирвана, асанкрита и т. д.» (Элиаде, Йога: бессмертие и свобода, с. 71).
Как вы понимаете, все это рассуждение относится и к древнекитайскому даосизму, который тоже весь нацелен на вынашивание мистического «золотого зародыша».
Как странно! Мы постоянно налетаем на то, что не в состоянии своими совершенными мозгами людей третьего тысячелетия понять или даже просто охватить образы тех же Упанишад или Йоги, посвященные раскрытию сознания. И при этом мы свысока смотрим на «примитивные» и «первобытные» народы. А ведь именно в народной культуре источник всего. И даже если была какая-то первоцивилизация, откуда все пошло, и даже были «боги», все равно все хранилось в народе. И даже сейчас еще хранится, просто мы разучились это видеть.
И если «богов» не было, то как создали они такое, что тысячелетиями стоит выше возможностей понимания человека? И при этом ощущается истинным, то есть соответствующим действительности. Я могу сделать только одно предположение: они смотрели не так и не туда. Точнее, как раз наоборот: они смотрели именно туда, где хранится мудрость, и смотрели именно таким способом, каким она может быть увидена. Мы же изменили мировоззрение настолько, что видим лишь то, что важно в нашем мире, и не видим остальной мир. Как не видим воздух. Но ведь то, что мы его не видим, не значит, что его нет!
Смена направления жизни, а с ним и мировоззрения, очевидно, произошла очень давно. На Руси об этом говорит в конце двенадцатого века «Слово о полку Игореве»: «Ныне времена ся наничь обратиша». Времена оборотились наничь, и жизнь словно бы потекла вспять, все удаляясь от какого-то своего истинного состояния…
Этот же парадокс был замечен уже в ведийское время. Уже тогда люди с трудом понимали, как можно было рассмотреть такое, что видели творцы Вед. Поэтому сами Веды говорят про себя, что были созданы Риши – великими мудрецами древности, в каких-то смыслах равными богам. Именно это провозглашение Риши великими мудрецами показывает, как на их фоне оценивали себя читающие Веды и как менялось время, обращенное наничь.
Но были ли Риши? Возможно, и были. И все равно, даже в их головах эти образы откуда-то должны были взяться, вместе со словами, которыми они их записали или сказали. Впрочем, может быть, они не знали слов, которые говорили, они просто давали имена тому, что видели. И с именами появлялись слова и сказание.
Когда мы говорим о времени создания имен, мы говорим о времени рождения языка. И то небольшое филологическое образование, которое я когда-то получил, тут же начинает вопить: язык творит народ!
Но я задумываюсь над этой прописной истиной языковедения и прихожу к выводу – она родилась от отчаяния. Народ хранит язык. Это верно.
И язык творит народ, превращая людей в хранителей и носителей себя. То есть в своих друг для друга, потому что любой язык выделяет владеющих им из прочей людской массы в избранное сообщество, в своих, делая остальных чужими.
Но творится язык отдельными людьми. Когда-то кто-то должен употребить новое слово первый раз. И если оно подхватывается народом, творец забывается. Многие ли помнят сейчас, что слово «стушеваться» придумал Достоевский, а слово «совок» – Александр Градский?
Вот точно так же небольшое сообщество какого-нибудь монастыря, ведущее глубочайшее исследование психики или состояний сознания, налетает на повторяющиеся и в силу этого узнаваемые явления. И оно дает имена этим проявлениям сознания, по которым все сталкивающиеся в своем самопознании с этими явлениями, узнают их. И так рождается их язык, язык сообщества.
Но однажды начинается великое переселение, и сказания Риши расходятся вместе с ними самими и становятся достоянием народа. Язык обогатился кусочками из тайного языка маленького сообщества исследователей сознания. Они стали Ведами внутри общего языка, а Веды сделали язык народа, хранящего его, не до конца понятным даже родственным народам. И вот народ осознал свою исключительность или исключенность из числа остальных и понес эту исключительность сквозь века. Фантазия… Но Веды, Йога, Дао состоят из имен того, с чем человек сталкивается на пути Вед, Йоги или Дао…
Исследователи считают, что пришедшие в Индию арийские племена застали там уже хорошо развившуюся Йогу. Они не только не уничтожили друг друга, но и явно взаимно обогатились. Кто кого и чем обогатил? Процитирую несколько мест из прекрасной работы русского исследователя Йоги Б. Мартынова.
«…пришедшие в Индию арии уже застали там весьма распространенную “туземную” йогу.
Но сами арии принесли свое мировоззрение и религию, образовавшиеся в ранних частях Вед, созданных еще на арийской прародине и в Индии сложившихся в законченный комплекс. Поэтому язык наиболее древних её частей ближе к Авесте, священному откровению иранцев, чем к позднейшему эпическому санскриту. Веды – если не почва, то фундамент индийского мировоззрения. По традиционным представлениям, Веды – “дыхание Брахмана”, как бы организующее мир, и состав ведийской литературы представляет этапы развития (или, скорее, излучения и нисхождения) священного знания, соотносимые с определенными сословиями и стадиями жизни человека в арийском обществе. Индуизм четко различает sruti, “услышанное” (в двух смыслах: услышанное “внутренним слухом” божественное откровение, голос божественного наития, и услышанное непосредственно из уст учителя), и smrti – “передаваемое”, “запомненное”. Веды – не столько писание, сколько постоянно воспроизводимое наитие. Веды представляют собой гигантское собрание разнородных текстов, подразделяющихся по жанру на самхиты – сборники священных гимнов и возглашений, Ригведу, Самаведу, Яджурведу и Атхарваведу; брахманы – описания и истолкования положений самхит и обрядов; араньяки – тексты, содержащие правила поведения удалившихся в лес (aranya) отшельников и, наконец, упанишады – наиболее отвлеченные от обрядов рассуждения о познании и достижении Истины.
И раннюю ведийскую религию опрометчиво было бы назвать “грубой и материалистичной” только потому, что в ней существовали жертвоприношения. Ибо Веды пронизывает стремление увидеть Истинное за очевидным и преклонение перед Знанием. “Кто куском дерева (жертву приносит), кто возлиянием, кто знанием Веды”. “Кто поклонением, кто знанием (приносит жертву), только знание приносит удовлетворение”. Провидцы и поэты (Риши) были носителями запредельной мудрости, открывавшейся им в состоянии озарения, и их провидческий опыт показывал путь другим». (Мартынов, с. 25–26).
Веды огромны. И Веды – это собрание религиозных гимнов и обрядов. Поэтому Веды крайне неудобный источник для поиска чего-либо, связанного с самопознанием. Хотя, как в любом очень большом произведении, в Ведах можно найти все, что угодно. Но для этого надо быть действительным знатоком. Я не знаток Вед. Но я знаю, что в Упанишадах очень много о самопознании, а Упанишады прямо рождаются из Вед. А это значит, что даже если мой глаз не различает в Ведах прямого разговора о самопознании, – это моя вина. Мое видение тоже обращено в другом направлении. Но дереву Упанишад не из чего было бы вырасти, не будь в Ведах корней. Поэтому я искал и нашел. Я остановился на том примере, который привожу ниже, и не продолжил поиск. Мне достаточно, а искажать этот источник своим копанием я не хочу.
