- О чем мы будем с вами говорить? - спросил у меня Борис Николаевич.
Я уклончиво, не на шутку волнуясь, заметил, что жизнь дает массу интересного материла. Мне не хотелось распространяться о своей цели - рядом стояла любопытствующая толпа и с интересом наблюдала за нами.
- Ладно, на месте определимся...Можете завтра к 10 часам быть у меня в санатории? Ели будут какие-то затруднения на КПП, позвоните мне по внутреннему телефону. Я буду где-нибудь поблизости.
Любопытная деталь: когда мы разговаривали с Ельциным, к нам подошел молодой человек и, обращаясь ко мне спросил - когда, мол, начнется третий сет? Вместо меня ему ответила Наина Иосифовна, но ее ответ, видимо, его не удовлетворил. Создавалось впечатление, что этот "сероглазый" человек настырно ждал ответа именно от меня. Однако когда я повернулся к нему лицом, и он узрел висевшую на моей груди аккредационную карточку, на которой были указаны фамилия и название газеты, молодой человек ретировался. Потом я видел его среди гражданских лиц, у которых, как принято говорить, выпирает военная выправка. Компетентные товарищи зорко следили за тем - кто (уж не иностранец ли?) вошел в контакт с Борисом Ельциным? А раз газета "Юрмала" не страшно, не опасно для устоев Отечества. Вот если бы "Вашингтон пост" или "Таймс"...
Мы снова с Борисом Николаевичем обменялись рукопожатием и при этом он сказал: "До завтра..."
Я тут же отправился в пресс-центр соревнований, чтобы позвонить редактору газеты "Советская молодежь" Александру Блинову. Мне нужно было заручиться поддержкой какой-нибудь газеты, хотя бы для того, чтобы беседа с Ельциным не была сделана для архива. Разговор с Блиновым был короткий: "В Юрмале находится Борис Ельцин, есть шанс сделать с ним интервью...Берешь?" Блинов отреагировал молниеносно: "Беру!"
К слову сказать, я сам много лет проработал в "Советской молодежи" и ценил ее устремления к правдивому отображению происходящих событий...
Тогдашний редактор "Юрмалы" Айвар Бауманис, узнав, что я иду встречаться с Ельциным, заявил со всей определенностью: "Публикуем в любом объеме!" В воздухе уже "пахло" "революционной ситуацией" и каждое слово опального Ельцина в Латвии расценивалось на вес золота...
Интервью: 120 минут.
Договорившись с фотокором Леонидом Гусевым о том, что назавтра он должен поехать со мной на интервью, я отправился домой "сочинять" вопросы. Между прочим, должен оговориться, что жанр интервью я предпочитаю всем остальным, но в тот раз, собираясь на рандеву с Ельциным, я сильно засомневался. Не представлял, что должно быть главным в нашей беседе. Не чувствовал стержня. Хотя до этого у меня были десятки разных встреч с писателями Айтматовым, Евтушенко, Залыгиным, Приставкиным, артистами Леоновым, Мироновым, Куравлевым, режиссерами, деятелями науки и т.д. А тут был совершенно иной уровень. Более публичный, что ли...А потому ответственность шла по возрастающей. Мне казалось, что все, что связано с Ельциным - это иные измерения, касающиеся политической борьбы, которая приводится в действие тайными пружинами, и которые в свою очередь скрыты, и для непосвященного кажутся космически далекими пределами.
Я действительно был неискушен в такого рода вопросах и, наверное, поэтому пошел по наиболее простому пути. Я решил вести разговор с Ельциным о вещах животрепещущих, которые, как мне представлялось, могли быть интересны всем. Исходил я из простого соображения: на партконференции в его адрес были брошены серьезные упреки - и даже обвинение в гибели человека. Острое столкновение с Лигачевым, за которым на конференции (но отнюдь не в жизни) осталось последнее слово. Ельцина обвиняли, но не дали ему возможности защитить себя, разъяснить людям свою позицию. Его как бы оборвали на полуслове. И вот эту несправедливость, на мой взгляд, и нужно было исправить моему интервью. Ельцин, решил я, должен свободно высказаться, а люди сами поймут - кто есть кто.
И все равно я долго сидел над листом бумаги, прикидывая и взвешивая каждый вопрос. Потом, в беседе, многие из них отпали сами собой, и это естественные издержки, ибо журналист предполагает, а интервьюируемый располагает. Перед встречей я успел побывать в читальном зале - просмотрел подшивки газет, которые освещали ход Х1Х-й партконференции. Это сейчас о Ельцине написаны тома, а тогда в 1988 году, было негусто.
Утром я еще раз просмотрел вопросы, проверил магнитофон и стал ждать звонка фотокора. Однако меня постигло разочарование: шел уже десятый час, когда я узнал, что Леня Гусев попал в автомобильную аварию (правда, не опасную для его здоровья). Это была, безусловно, неудача, и я уже было подумал, что не станет ли она предвестницей какого-то крупного невезения. "Вместо" фотокора я взял с собой обыкновенный "Зенит" и отправился с ним и магнитофоном на встречу к Борису Николаевичу Ельцину.
На КПП санатория "Рижский залив" меня никто не задержал, и я беспрепятственно прошел на территорию, а затем - в фешенебельный корпус. Там уже были предупреждены о моем приходе. В вестибюле встретила главная медсестра и велела подождать - Ельцин в это время завтракал. Однако ждать пришлось недолго: откуда-то появился Борис Николаевич и, обращаясь ко мне по имени-отчеству, широко улыбнулся. Это меня как-то приободрило, сняло лишнее напряжение. Вообще должен заметить, что Ельцин в общении очень легкий человек. Во всяком случае, никакого психологического дискомфорта с ним не ощущалось. Он был весь внимание и создавалась иллюзия, что ты для него главный и самый незаменимый человек...
Поскольку батареек для магнитофона я накануне нигде не мог купить (дефицит тех лет был просто баснословный), нужно было найти электрическую розетку, о чем я сказал Борису Николаевичу. Он повел меня на улицу, накрапывал мелкий дождь, и мы прошли в довольно просторную, сделанную из какого-то полированного, под мрамор, камня и стекла террасу. Борис Николаевич прошел по ее периметру и все время к чему-то приглядывался. А я приглядывался к нему и меня очень удивил размер его ноги, совершенно несопоставимый с его гигантским ростом. На нем были обуты изящные мокасины, которые очень осторожно обошли наваленные кучей в углу прекрасные желтые розы... Когда мы убедились, что электророзетки на террасе нет, я поинтересовался - не можем ли мы поговорить в его апартаментах? Оказывается, не можем. "Не хочу, - сказал Борис Николаевич, - говорить при "посторонних ушах", - и он выразительно обвел взглядом стеклянный купол помещения...
Место для беседы мы в конце концов нашли, в вестибюле, за перегородкой, разделяющей его на две части. У стен стояли скамьи и Ельцин, взяв одну из них, отнес в то место, где находилась розетка.
Уселись. Помолчали, пока я доставал из сумки магнитофон и подключал его к электросети. Начали говорить. О чем? Несколько фраз "светского" свойства. Между прочим, я его предупредил, что если буду задавать глупые вопросы пусть он меня поправит.
С ходу врубаться в систему "вопрос - ответ" не хотелось. В этом, как мне кажется, есть какая-то искусственность, суетливость и, если хотите, неуважение к собеседнику. Ведь ему надо "разогреться", собраться с мыслями и в какой-то мере адаптироваться к собеседнику.
Начали мы разговор с вопроса о Х1Х-й партконференции. В какой-то степени она была зеркальным отражением процессов, происходящих в обществе. Процессов разноречивых, суматошных, с "шаг вперед, два шага назад". Но вместе с тем она была непривычно открыта, хотя и с всплесками оголтелого консерватизма. Слово Ельцина на ней был весомо: "Ведь перестройка - это борьба. И вестись она должна не шепотком и не с помощью фигур умолчания, даже если эти фигуры очень кому-то по душе..."
Уже тогда, в 1988 году, отброшенный в сторону от политической и общественной жизни, он видел то, чего многие не замечали или не хотели замечать: "И я глубоко убежден, что без истинно революционных преобразований в политической структуре общества, в экономике, в социальной сфере - престиж социализма не поднять". "Да это же абсурд - называть себя ленинцем и носить в груди ледяное сердце", - эти слова Ельцина как бы предопределили весь дальнейший стиль его политического "сочинения".
