Рудольф Ольшевский

И СЛОВО БЫЛО "ВЭЙЗМИР"

Двор еще спит, когда Семен Гузман в майке "Динамо" и в сатиновых брюках садится верхом на тумбу водопроводного крана под большим каштаном, тень от которого даже в жаркий день такая густая и свежая, что ее можно резать на куски и продавать для охлаждения зельтерской воды.

А что вы думаете? Открыть коммерцию прямо здесь, рядом с домом на улице Чижикова, где никакие фанты-шманты так и не заменили запотевший стакан газировки с двойным клубничным сиропом.

Семен сидит на тумбе и думает, чувствуя, как в нем появляются мысли.

Сегодня бывший день солидарности бывших трудящихся. Сейчас вместо него празднуют пасху. Даже две пасхи. Сначала еврейскую, мутную и тягучую, как глаза у Фимы, двоюродного брата Семена, когда он рассказывает, как всю жизнь проработал "мастером -- золотые руки" на швейной фабрике имени Воровского, а теперь получает пенсию, на которую можно купить несколько килограммов тахинной халвы. Фима ее терпеть не может, но купил бы и отдал президенту Кучме с одним условием -- чтобы он всю ее съел на глазах у Фимы.

Если бы не тетя Бетя в Израиле и дядя Моня в Америке, которые не Рокфеллеры, но понимают, что капитализм в Одессе -- это еще хуже, чем социализм в Тирасполе, то пришлось бы Фиме вставленные до перестройки зубы класть на полку не только в переносном, но и прямом смысле.

Затем приходит православная пасха, и каштан зажигает свои белые свечи. Таки да антисемитское дерево -- где оно было раньше. А горлицы начинают кричать прямо с утра : "Чекушка! Чекушка!" Умная птица -- знает, кто что пьет. Их голоса будят Алексея из десятой квартиры. Он высовывается из окна.

-- О, кого я вижу! Сема, ты слышишь, чего требуют эти птицы? Мы должны выпить, сегодня же праздник.

-- Позже, Алеша, позже. Я сейчас занят.

-- Ну ладно. Тогда я еще посплю. И что бы я делал без тебя? Больше в этом дворе выпить не с кем.

Из открытых окон вылетают посапыванья. Они пахнут дешевым одеколоном и затвердевшим потом, жареными перцами и чесноком от холодца, прозрачного по краям тарелки, как море в Лузановке, когда сезон купания еще не начат. Посередине холодца возвышается обычно куриная попка, напоминающая остров Березань, на котором, не про нас будет сказано, расстреляли лейтенанта Шмидта. Семен знает эти места. Одно время он работал рыбаком.

Из крана, на котором он сидит, капает вода, иногда прорываясь тонкой струйкой. Со стороны может показаться, что Семен справляет малую нужду. Однако, боже сохрани осквернять ему питьевое место. Тем более, что общественный туалет рядом. Это могут определить по запаху даже посторонние, хотя специально для них на стене из ракушечника большими буквами написано: "Клозета во дворе нема."

Хорошую когда-то выпускали краску. Сколько там ее выпросил бывший дворник у лейтенанта Гуркина, который на углу писал, что "квартал проверен, и мин больше нет." А вот не выцвела краска, не потускнела. Хватило ее и даже немножко осталось, чтобы Толик Шац на противоположной стене написал : "Милка Ройтман из соседнего двора -- сука!" Милка давно уже с палочкой ковыляет и вряд ли без бинокля разглядит, что там о ней написал Толик, который умер в прошлом году от инфаркта. А вот надпись на стене осталась такой, как будто ее сделали только вчера.

Когда в Одессе было не опасно, Гузман ходил в еврейскую школу. Но судя по образованию Семена, видимо, опасно в Одессе было почти всегда. То город занимали петлюровцы, то на семьдесят лет его оккупировали большевики. Единственное, что он успел прочесть и хорошо запомнить -- это "Пятикнижие". В детстве Семену казалось, что он одновременно и Иаков, и Иосиф, и Моисей, который по дну Средиземного и Черного морей привел евреев в Одессу. Тоже мне, Иван Сусанин.

Была, правда, еще одна книга, которую прочитал Семен. Она тоже рассказывала о Боге, хотя и о чужом. Это случилось, когда Алешка назвал его жиденком.

-- Ты ошибаешься, -- сказал он соседу, -- я -- жидище.

При этих словах он стукнул Алешу своим коронным ударом, который показал ему брат отца.

Потом, когда они помирились, Семен узнал, что лично Алеша против него ничего не имеет, но его отец считает, что семенова нация распяла русского бога -- Иисуса Христа. И Гузман прочитал Евангелие.

После того как закрыли еврейские школы, длинная очередь детей со скрипками выстроилась на Сабанеевом мосту возле школы Столярского.

Семену тоже купили черный костюм кладбищенского покроя, и в тридцатиградусную жару он предстал в нем перед строгим директором. Тело Гузмана так вспотело, что мокрые пятна проступили сквозь материал двубортного пиджака, похожего на бронежилет. Лицо мальчика блестело, как тут же рядом стоявший рояль.

Мельком глянув на два несуразных существа, усталый директор с досадой спросил:

-- А почему вам приспичило привести юношу в школу имени мене?

У Столярского был не только абсолютный слух, он обладал и абсолютным нюхом.

-- Так ведь поет. -- Ответил старый Гузман, который, чтобы заглушить запах камбалы, что он продавал на Привозе, вылил на себя в этот день целый флакон одеколона "Кармен". Бедный Столярский! -- Послушайте, как он поет, маэстро. Только приготовьте носовой платок. Ставлю ящик коньяка против бутылки пива, что вам захочется плакать. Спой, Сема.

И Сема отставил в сторону правую ногу сорок второго размера, чтобы отбивать ею такт. Левую он выпрямил и напряг, стараясь физическую энергию перевести в духовную. Грудь его пыталась вырваться из пиджака, застегнутого на все пуговицы. Собрав выражение лица в выпученных глазах, он запел.

-- Морэ! -- пел он истекая творческим потом. -- Шумит у ног морской прибой. Грустно. Иду один я к мору...

-- Довольно! Довольно! -- замахал руками Столярский. Но тут же взял себя в руки и, замолчав, выглянул в окно. За Сабанеевым, на самом деле, виднелось море. Учителю захотелось туда.

-- Что я могу вам сказать? -- уже спокойно произнес он.

-- У ребенка стопроцентная музыкальная внешность. Он похож на музыканта больше, чем Моцарт. Но к сожалению, больше ни каких данных у него нет. Однако Бог никого не создает просто так. Что-то есть от Всевышнего и у вашего сына.

-- А может быть он споет еще "О, Мари", забыв, что он не на Привозе, торговался старый Гузман.

-- Пойдем, папа! -- пробасил Семен.

Ах, как давно это было. И где все они сейчас -- отец, Столярский, очередь за звездной судьбой пучеглазых еврейских мальчиков с внешностью Карузо и Паганини.

-- И что же было у меня от Бога? -- думает Семен, сидя на тумбе под каштаном.

Между ветками дерева и крышей дома виднеется кусок неба. Звезды там еще горят, хотя воздух уже светлеет.

-- Вон там все и началось. -- Поднимаются над двором мысли Гузмана. -Вначале появилось слово. Меня интересует знать, на каком языке было это слово? На японском? На французском? Нет, наверное все-таки на еврейском. Ведь потом они были первыми. И что же это было за слово? Здравствуйте, я ваша тетя? Нет, а если всерьез? Может быть, "Вейзмир". А что, вполне возможно.

Все, что происходило в пространстве и во времени, случалось и с Семеном. Еще в детстве он был одновременно и одесским пацаном и корешем того Духа, что носился над водами. Тем более, что представить себе это было так просто. Нужно было только взять напрокат в Отраде плоскодонку за двадцать копеек в час.

И насчет Хаоса было все понятно. Он пахнул кошками и вообще походил на одесскую парадную. Так что дело было обычное.

Вот и сейчас, как много лет назад, а еще раньше, много тысяч лет назад, там, высоко над собой, между двумя тающими, как фруктовое мороженное за восемь копеек порция, звездами, он помогал Господу отделить свет от тьмы. Но перед этим он всегда спрашивал :

-- Не помешаю?

-- Боже сохрани. -- Отвечал Всевышний с южной любезностью. -- На, подержи чемоданчик с инструментами.