Если Ставракис заплатил за ковер, находящийся в салоне «Шангри-Ла», пять тысяч фунтов, это значит, что он приобрел вещь, бывшую в употреблении. Первый владелец должен был заплатить как минимум вдвое больше. Пять на девять метров, благородной (бронзовой, темно-зеленой, золотой) окраски, он раскинулся, словно поле зрелой пшеницы. Еще более сильное впечатление от ковра давали ощущения. Ступая по нему, вы словно переходили вброд неглубокую реку. Я никогда в жизни не видел такого шикарного ковра и таких шикарных, закрывавших две трети стен гобеленов. Честно говоря, рядом с ними ковер выглядел дешевой подстилкой.

Свободная от гобеленов часть стены была обшита деревом драгоценных пород, гармонично сочетающимся оттенками с изысканным и даже несколько вычурным баром в глубине салона. Банкетки, кресла, табуреты у бара были обтянуты зеленой кожей с тиснением золотом. Я думаю, в Великобритании найдется достаточно людей, которые не в состоянии купить две такие табуретки даже на весь свой годовой доход.

Столь же роскошно смотрелись низкие столы кованой меди, разбросанные по салону в поэтическом беспорядке. На сумму, полученную от их продаже, вполне можно было бы прокормить семью из пяти человек в течение года, даже если бы они питались в ресторане гостиницы «Савой».

Две картины Сезанна висели слева и две Ренуара – справа. Я не сомневался, что это подлинники. Но все равно в этом салоне такие полотна были ошибкой. Уверен, они бы лучше чувствовали себя на кухне. Я тоже. И Дэвис наверняка бы к нам присоединился.

Может быть, дело в том, что наши твидовые пиджаки и супермодные платки на шеях грубо контрастировали с темными галстуками и фраками остальных присутствующих, а может быть, в том, что темы всех разговоров, казалось, были специально подобраны так, чтобы выработать у нас комплекс неполноценности. Психиатрам давно известно, что беседы об акциях, дивидендах и миллионах долларов прибыли всегда оказывают гнетущее впечатление на представителей низших классов. Нас спасало только то, что, во-первых, люди нашей профессии не причисляют себя ни к каким классам, а во-вторых, уже скоро мы убедились, что обмен мнениями на столь возвышенные темы вовсе не имеет целью произвести на нас впечатление – просто для этих людей бизнес был квинтэссенцией существования и, естественно, составлял главную часть их разговоров.

Тут были еще двое, кто чувствовал себя явно не в своей тарелке: директор парижского торгового банка Анри Бишар, маленький подвижный человечек с лысым, как колено, черепом, и шотландский адвокат по фамилии Мак-Кольм, большой и грубоватый мужчина. Я не думаю, что они страдали от неловкости больше, чем мы, но по ним это было лучше заметно.

Все шло прекрасно. Но что-то было не так. Удачный повод поразмышлять на тему, как по-разному могут отображать действительность различные виды искусства. Если бы по материалам событий, происходящих в эти минуты в салоне «Шангри-Ла», сняли немой фильм, он стал бы гимном роскошной жизни миллионеров. Глубокие кресла приглашали первый раз в жизни по-настоящему расслабиться. Огонь в камине, совершенно лишний в смысле поддержания температурного режим, создавал атмосферу интимности. Улыбающийся Ставракис в роли хлебосольного хозяина. Кельнер в белом кителе, ждущий вашего, достаточно – мысленного, пожелания снова наполнить бокалы. Короче говоря, в немом кино все выглядело бы утонченно и приятно.

Но если бы, основываясь на том же самом материале, вместо киносъемок сделать радиопостановку, результат, прямо скажем, был бы совсем другим. Радиослушатели услышали бы сначала звук льющегося в бокалы шампанского, а потом – реплику, вводящую их в атмосферу, полную драматизма и нервозности. Это Ставракис уже не в первый и даже не в третий раз произносил тост, посвященный своей жене:

– За твое здоровье, моя дорогая. За то святое, поистине христианское смирение, с каким ты терпишь нашу компанию. Представляю, как тебе трудно, бедненькая, но ты уж потерпи. Авось и тебе воздастся. Не на земле, так на небесах. – В его голосе сквозила непонятная мне неприязнь и даже издевка.

Я же, как и все в салоне, не мог глаз отвести от Шарлотты Ставракис. В этом не было ничего удивительного, ведь, кажется, еще вчера вся Европа брала приступом кинотеатры, чтобы увидеть ее на экране. В свой «звездный» период она не была ни особенно молода, ни даже особенно красива. Но это ей совершенно не требовалось, поскольку, в отличие от тех, кому привлекательность заменяет талант, она была действительно великой актрисой.

Теперь она выглядела старше. Ее внешность стала менее яркой, а фигура несколько округлилась, и все же мужчины смотрели на нее как лиса на сыр, а вернее, учитывая присутствие Ставракиса, как на виноград.

Особенно привлекало ее лицо. Да, теперь это лицо казалось несколько усталым и поблекшим, но это было лицо, привыкшее к жизни – смеху, размышлениям, радости, страданию – и далеко еще не исчерпавшее своего энергетического запаса. Темные глаза заключали в себе мудрость десяти веков и на столько же заглядывали в будущее. В каждой морщинке ее лица было больше привлекательности, чем в мордашках целого батальона сегодняшних девочек, с усердием участвующих в конкурсах красоты. Если бы сюда сейчас впустили штук пятьдесят таких «мисс» и «вице-мисс», вертящих попками и старательно пялящих свои пустые глазенки, я уверен, никто из нас и не взглянул бы на них. Глупо разглядывать репродукцию великого произведения на открытке, если рядом оригинал.

– Спасибо, ты так добр, Антони, – ответила она на тираду Ставракиса. В ее словах логично было бы искать раздражение или иронию, но открытый, полный доброты и мудрости тон не допускал подобных подозрений. Только улыбка была грустна, и странное впечатление производили тени усталости вокруг ее глаз. – Но ты ведь знаешь, мне никогда не скучно.

– Даже в таком обществе, дорогая Шарлотта? – продолжал Ставракис максимально любезно по содержанию, но так же издевательски по форме. – Собрание административного совета кампании Ставракиса у берегов Шотландии наверняка менее приятно, чем путешествие по Средиземноморью в обществе великосветских бездельников. Вот взгляни, например, на Долльманна. – Кивком головы он указал на высокого, худого, светловолосого мужчину в очках.

Судя по всему, последнюю неделю мужчина не брился. У меня за такое время отросла бы борода. На его подбородке образовалась только жиденькая растительность. Честно говоря, я бы тоже согласился не иметь бороды, если бы взамен мне предложили поработать административным директором «Океанских Линий Ставракиса». Очкарик занимал как раз этот пост.

– Скажите, Долльманн, – продолжал хозяин, – вы могли бы заменить для моей супруги, ну, скажем, молодого графа Хорли? Он ведь замечательный человек. Правда, в голове у него опилки, но за то на банковском счету пятнадцать миллионов фунтов.

– Боюсь, что замена будет неравноценной, сэр Антони. – Долльманн каким-то образом умудрился не замечать, что его собеседник разыгрывает спектакль, и отвечал вполне серьезно. – Правда, по общему признанию, у меня все в порядке с мозгами, но зато гораздо меньше денег, не говоря уже об остроумии и великосветских манерах.

– Наверное, поэтому Хорли так нравится моей супруге. Не случайно он был душой их дружной компании во время моего отсутствия. Вы не знаете его, господин Петерсен?

– Я слышал о нем много чего, сэр Антони, но у нас с ним разные сферы обитания, – косноязычно и малопонятно ответил я, с ужасом констатируя, что играю в спектакле вместе с остальными присутствующими.

– Ну да, ну да. – Ставракис перевел взгляд на сидящих рядом со мной мужчин.

Один из них – Герман Лаворский, судя по фамилии, мог бы иметь проблемы с доказательством того, что его предки были чистокровными англосаксами. Хотя Ставракис вряд ли требовал таких доказательств от своего консультанта по финансам. Лаворский, толстячок-весельчак с бегающими глазками и неистощимым запасом двусмысленных анекдотов, так мало походил на иных бухгалтеров и финансистов, что наверняка был лучшим из них.