— Ну как, спровадили гостей? — поинтересовался он.
Это был праздный вопрос, Аркадий Дмитриевич почувствовал сразу, по тону. Гусаров явно вызывал на разговор, чтобы удостовериться в чем-то его интересовавшем. Но в чем? Уж, конечно, не в отъезде немецкой группы, об этом его известили своевременно. Может быть, звонок каким-то образом связан с двигателем, с предстоящими государственными испытаниями?
Тяжелое предчувствие завладело Швецовым. Гусаров не имел обыкновения тянуть с доброй вестью, а недобрую — кому же приятно выкладывать ее вот так, сразу?
— У вас ко мне дело? — деликатно спросил Аркадий Дмитриевич.
Гусаров помедлил самую малость:
— Да. Если можете, приезжайте.
Вечером они встретились. То, что Аркадий Дмитриевич услышал от Гусарова, его буквально потрясло.
В высших инстанциях приняли постановление специализировать завод на выпуск двигателей водяного охлаждения.
Рушились все планы. Сама жизнь теряла смысл.
Гусаров понял, что невольно опустил меч на голову Швецова. Тут же он поставил его в известность, что направил протест…
А дальше события развивались так.
Позвонили из Москвы. В решительном тоне Гусарову выговорили за опрометчивый поступок. Постановление, мол, принято и его надо выполнять, а не писать протесты.
Гусаров попытался объяснить свою точку зрения, но был прерван одним коротким словом: «Приступайте».
Назавтра в Москву ушло второе письмо. Не вдаваясь в подробности, Гусаров просил об одном — вызвать его для личного объяснения.
Из Москвы ответили: «Выезжайте».
Ему не надо было специально готовиться к предстоящему разговору. Он чувствовал себя во всеоружии аргументов. Это сокращало сборы в дорогу, и уже на следующий день рейсовый самолет увез его в Москву.
Быть может, никогда еще в высших инстанциях с ним не разговаривали так недружелюбно и резко. Уже от одного обращения на «ты» передернуло.
— Значит, противишься?
— Прошу меня выслушать, — обошел вопрос Гусаров.
— Нет, теперь уж ты, будь любезен, выслушай. Немедленно отправляйся на завод (был назван знакомый московский номер) и учись, как налаживать двигатели водяного охлаждения. На это — десять дней. Все.
Нежданно-негаданно Гусаров превратился в практиканта. Оформив пропуск на завод, он бродил по цехам, беседовал с инженерами и рабочими, выспрашивал у них все, что хоть как-то привлекало его внимание. Глухая злоба к этому заводу, возникшая у него еще в том кабинете, быстро растаяла. Он видел увлеченных работой людей, которые явно гордились и своим заводом, и своими моторами. Их моторы были и впрямь хороши. Но разве двухрядная звезда Швецова была хуже?
Всего три дня пробыл Гусаров в роли практиканта. На четвертый день утром он написал заявление: «Еще раз прошу пересмотреть принятое решение».
Вечером того же дня он уже был в Перми.
Опять позвонили из Москвы. К удивлению Гусарова, его не упрекнули ни словом. Однако спросили, когда мыслится приступить к перестройке производства.
Готовый к разносу, Гусаров ответил:
— Прошу рассмотреть мое заявление и, по возможности, доложить о нем товарищу Сталину.
Последовало короткое молчание.
— Ваше заявление будет рассмотрено.
Апрель уже был на исходе, приближались первомайские торжества. Занятый обычными делами, Гусаров не переставал думать о том, какой оборот может принять его сопротивление.
Швецов не давал о себе знать, и Гусаров решил его не тревожить. Ничего обнадеживающего сообщить ему он не мог, а вести разговор вокруг да около значило бы только травмировать.
В ночь на двадцать восьмое апреля, ровно в три часа, из Москвы позвонил Поскребышев.
— Товарищ Гусаров? Будете говорить с товарищем Сталиным.
В домашнем кабинете мгновенно вспыхнул свет, захлопнулась форточка, заглушив шум дождя, хрустнула записная книжка, прижатая к столу ладонью.
Наконец в трубке послышался голос Сталина. Сможет ли Гусаров приехать в Москву с таким расчетом, чтобы вернуться к празднику домой? — вот что его интересовало.
Бросив взгляд за окно, исхлестанное дождем, Гусаров ответил:
— Не успеть. Погода у нас не летная.
Сталин помолчал немного, обдумывая как быть. Решение его было таково: Гусаров проведет в Перми первомайскую демонстрацию, после чего немедленно выедет в Москву. Не один, с главным конструктором Швецовым.
После разговора со Сталиным Гусаров долго не ложился спать, все расхаживал по кабинету. Уже под утро он позвонил Швецову и передал ему содержание короткой ночной беседы.
Аркадий Дмитриевич выслушал его, не задав ни единого вопроса.
— Я готов, — только и сказал он.
Майские праздники, всегда такие долгожданные, на этот раз будто утратили свою прелесть: их приход означал приближение срока отъезда. Не было настроения встретиться с друзьями, разделить с ними веселое застолье. Мысленно Швецов уже находился в Москве.
Второго мая над городом заголубело небо, выглянуло солнце. Сильный ветер погнал облака на запад. Засуетились на аэродроме техники, готовя пассажирский самолет. Рейс на Москву должен был состояться.
В полдень на летное поле, почти к самому трапу, подрулил автомобиль. Из него вышли Швецов и Гусаров. Шофер с помощью аэродромных служителей достал из багажника тяжелые предметы, упакованные в вощеную бумагу. Это были детали нового двигателя, всего несколько деталей, по которым опытный глаз мог представить себе важнейшие элементы новизны всей конструкции.
Как и все специальные рейсы, этот рейс не зависел от расписания. Ждать других пассажиров было не нужно. Едва определили на место поклажу, трап откатился и дверка самолета наглухо захлопнулась. Еще через несколько минут машина уже была в воздухе.
Планировали лететь без посадки, да не вышло. Где-то у Горького догнали грозу, и самолет вынужден был сесть. В аэропорту и заночевали.
Остаток пути занял немного времени. К обеду Швецов и Гусаров уже были в гостинице «Москва».
Наскоро подкрепившись, Гусаров поспешил к телефону. Он связался с Поскребышевым, сообщил о приезде.
— Очень хорошо, — Поскребышев словно обрадовался. — По возможности не отлучайтесь из гостиницы.
Это означало, что нужно быть наготове, в любую минуту может раздаться телефонный звонок: машина у подъезда — срочно в Кремль.
Вечером, посвежевший после сна, Аркадий Дмитриевич пришел в номер к Гусарову. Как будто между ними был уговор — ни тот, ни другой не заговаривал о предстоящей встрече со Сталиным. Да и вообще разговор как-то не ладился. Сидя на диване, они то и дело бросали взгляды на телефонный аппарат, как бы прося его подать голос. Но аппарат молчал, вызывая у них ненависть своим безмолвием. Он казался им отвратительным уродом, этот деревянный ящичек, без меры украшенный никелем, с высоким рычажком, похожим на два растопыренных пальца, на котором покоилась ушастая трубка. Конечно, если бы сейчас раздался звонок, то и аппарат выглядел бы иначе.
В просторном номере ничто другое не подлежало критике, все было очень просто, без претензий. Поэтому «расправившись» с телефоном, Гусаров и Швецов примолкли.
Делать было нечего, время тянулось медленно. Они заказали в номер ужин, еще с часок посидели за столом и, простившись, Аркадий Дмитриевич ушел к себе.
На следующий день, четвертого мая, все повторилось опять. Телефон по-прежнему молчал, и они не знали, чем заняться, куда себя деть. Поразмыслив, решили, что вовсе не обязательно обоим торчать у этого проклятого телефона, можно и отлучаться на час-полтора, по очереди, конечно.
По праву старшего Аркадий Дмитриевич первым воспользовался свободой. Набросив легкое габардиновое пальто, он спустился в вестибюль, купил свежую газету и вышел в Охотный ряд.
Москва, казалось, еще не отошла после праздников. Горластые репродукторы выплескивали на проспект бодрые марши, из магазинов выходили люди, нагруженные покупками, кругом была толчея, необычная даже для Москвы.
В сквере Большого театра не оказалось ни одной свободной скамьи. Все заполнили женщины с малышами и преклонного возраста люди, которым некуда было спешить. На дорожках то и дело попадались военные в новеньких формах и скрипучих ремнях; их серьезный вид ни о чем не говорил, а неторопливый шаг подтверждал, что сквер не перестал быть местом свиданий.
