Парткомовец не предвидел такой реакции, и стоял перед женщинами растерянный, бессильный их утихомирить. Его выручила Побережская, грозно крикнувшая: «Стыдно, гражданки жены!»

Когда улеглись страсти, выяснилось, что большинство в общем-то «за». Тут же договорились организовать бригады помощи заводу, где бы жены специалистов могли приложить свои силы. Мужья будут делать свое дело, а они, жены, помогут в устройстве быта рабочих, наладят работу детских садов, яслей, займутся столовыми.

До сего дня Нина Ивановна хранит газетную вырезку, где есть такие слова:

«Жена главного конструктора завода т. Швецова принимает активное участие в работе санитарной комиссии».

Это было началом. Потом пришлось вести кружок ликбеза, организовывать круглосуточную работу детского садика, заниматься благоустройством заводского сквера. В общественных заботах стремглав проносилось время.

Не могла усидеть дома и Евдокия Моисеевна. «Почему только жены, а матери что же?»

Газета и ей уделила доброе слово:

«Евдокия Моисеевна Швецова, мать главного конструктора завода, пошла в детские сады и ясли. После ее работы сразу наметилось улучшение. На столе у детишек появились яблоки. Гречневая каша заменена манной. Ржаной хлеб сменился пшеничным)».

Ощущение того, что и близкие ему люди живут одной с ним жизнью, радовало Аркадия Дмитриевича. Когда в семье говорили: «У нас на Заводе», это звучало так, как если бы сказали: «У нас дома».

Прошлым летом Орджоникидзе проводил Всесоюзное совещание жен работников тяжелой промышленности. Заводские послали в Москву Побережскую. Елизавета возвратилась с орденом, а Нине Ивановне привезла велосипед — подарок от товарища Серго.

Все еще стоит в прихожей эта сверкающая никелем полуколесница. Некому на ней ездить. Разве что Володе, сыну, но он живет в Москве, по горло занят студенческими делами. В авиационном институте, говорят, ребят муштруют безжалостно.

…Нина Ивановна потерла варежкой замерзшее стекло, прильнула к сверкающей полоске. Трамвай бежал вдоль железнодорожной насыпи, у самого ее подножия, загроможденного старыми деревянными строениями. На повороте пассажиров качнуло, в просвете показалась привокзальная площадь. Тотчас грянул оркестр, как будто он только и дожидался прихода трамвая.

Перед вокзалом гудел людской разлив. Милиционеры, взявшись за руки, не давали ему выплеснуться из берегов. Чей-то знакомый голос крикнул: «Пропустите Швецову!», и Нина Ивановна, под прицелом сотен глаз, побежала к перрону.

Поезд Москва — Пермь, поигрывая зелеными позвонками вагонов, медленно, словно обессилев, заканчивал свой бег. В голове состава тяжко охнул паровоз, выпустив густое белое облако. Затяжным перебором звякнули буфера, сразу стало тихо.

В тот же миг на перроне все пришло в движение. Казалось, люди устремились одновременно во все стороны. Где-то совсем рядом прогремело «ура», и возглас этот разом пресек неразбериху, бросив людей к одному вагону.

Нина Ивановна узнала Чкалова сразу. Он стоял в проеме двери, широченно улыбаясь, размахивая над головой крепко сцепленными руками. Ему протянули оранжерейный букет, он живо схватил его, с треском разорвал ленточку и бросил цветы в толпу.

Аркадий Дмитриевич сошел на перрон вслед за Чкаловым и Побережским. Елизавета, пробившись вперед, обняла всех троих, звонко расцеловала каждого. Спохватившись, крикнула в толпу: «Пропустите Швецову!», и Нина Ивановна не заметила, как очутилась в середине живого коридора, который замыкался за нею, подталкивая вперед, к вагону.

Теряясь под чужими взглядами, Нина Ивановна сняла варежку, протянула мужу руку:

— С приездом…

Утром следующего дня, сразу после завтрака, Нина Ивановна принесла кипу свежих газет. В местной «Звезде» Аркадий Дмитриевич нашел маленькую заметку, под которой стояла его подпись.

Не сдавать взятых темпов работы, с еще большей энергией и энтузиазмом выполнять порученное заводу дело — вот каким будет наш ответ на высокую награду партии и правительства.

Мы дадим стране новые мощные машины, превосходящие лучшие заграничные образцы.

А. Швецов, главный конструктор завода.

Перечитав эти строки, поморщился: «Боже, сколько треску!» Его всегда выводил из себя барабанный бой газетных полос. Возможно, сказывалась придирчивость бывшего корректора — в студенчестве ему пришлось испытать себя и на этом поприще.

Однако заметку написал не кто-нибудь, а он сам. За несколько часов до прибытия поезда в Пермь, кажется в Верещагино, в купе заявился молодой человек, представившийся корреспондентом. Он не просил, а решительно сказал: «Надо», чем сразу расположил к себе Побережского. Под укоризненным взглядом директора Аркадий Дмитриевич сдался.

Но бог с ним, со стилем. Главное-то сказано: дадим новые мощные машины, превосходящие лучшие заграничные образцы. Не слишком ли смело? Пожалуй. Хотя у Орджоникидзе вопрос был поставлен именно в такой плоскости, и только так придется его решать.

Эту же мысль, правда в своеобразной интерпретации, высказал и Чкалов, выступая перед заводскими комсомольцами. Под стать заправскому оратору, он провозгласил:

— На моей груди рядом с высшей наградой — орденами Ленина — со вчерашнего дня висит значок ударника завода. Принимая этот значок, я даю обязательство носить его с честью. Я первый начал летать на моторах вашего завода, и на этих моторах я постараюсь сделать все, что могу, для осуществления задачи, поставленной перед советскими летчиками: летать выше всех, дальше всех и быстрее всех.

Если даже сковырнуть митинговую окраску этих слов, все равно нельзя не увидеть за ними реальной потребности времени. Возможно, кому-то показалось, что Чкалов только и бредит рекордами — «выше, дальше, быстрее». Но он работает с Поликарповым и Туполевым и хорошо представляет себе, что нужно сегодня.

Еще два дня, и Чкалов возвратится домой. За плечами у него перелет по маршруту Земля Франца Иосифа — мыс Челюскина — Петропавловск-на-Камчатке — остров Удд. Впереди перелет в Америку, подготовка к нему идет вовсю. Жаль, конечно, что завод не успеет дать подходящий мотор. Микулин опередил, с ним тягаться не просто. Но ничего, тысячесильный М-62 уже довольно хорошо прорисовывается. Это не просто модификация предыдущего двигателя. Одноэтажный дом, на котором надстроили два этажа, уже не назовешь одноэтажным.

Стоя у зеркала, Аркадий Дмитриевич тщательно повязывал новый галстук. Мысль его была нетороплива. То, о чем он думал, было продолжением разговора с самим собой, как-то незаметно возникшего после встречи с Орджоникидзе. Один за другим всплывали вопросы, которые не могли оставаться без ответа.

Было тревожно оттого, что там, в верхах, строят обширные планы, опираясь лишь на его, Швецова, обещание дать новый мощный мотор. Что, если двигатель не удастся? Это будет куда больше, нежели личная катастрофа. Такая зловещая поправка разрушила бы намеченные планы, спутала все сроки.

Удивительно, как жизнь меняет понятия. В двадцатые годы в кругу московских конструкторов любили потолковать о свободе творчества. И это не резало слух. Конструктора было принято считать свободным художником, и в первую очередь он сам считал себя таковым. Сроки? Они определялись наитием, то есть, по существу, никак не определялись.

А сейчас в творческий мир конструктора властно входит время. Мало того, что ты работаешь над новым проектом, мало того, что дела идут в общем успешно. Назови точный срок окончания работы.

Но, с другой стороны, многое зависит от того, какими глазами смотреть в календарь. Он может быть мячиком на резинке, а может быть жестким ограничителем. Все оглядываются на время, только время ни на кого не глядит. Перед ним все равны, конструкторы тоже.

Да, конструктор перестал быть свободным художником. Этого никто не декретировал, так повелела жизнь. Получается совсем по-ленински: не задачи до уровня конструктора, а конструкторов — на уровень задач.