Боязно.
Не за себя даже, а …
За него.
До дрожи переживательно, что этот агонизирующий бестолковый кретин действительно что-нибудь сотворит с собой в нездоровом запале такой же нездоровой ревности, которую, в принципе, понять получалось, хоть и при этом — нихера.
— Прекрати! — осознавая, что достучаться, как ни пытайся, не выйдет, все равно взревел он. — Прекрати уже себя калечить! И прекрати меня собой таким пугать! Успокойся, я тебе сказал! Успокойся и вали в постель! Иди отоспись! Утром поговорим, тупица несчастный!
Тупица этот ни понимать, ни слушать, конечно же, не захотел.
Разбежавшись на несколько шагов, снова врезался в херову дверь, что, поскрипывая, уже как-то так подозрительно туда и сюда пошатывалась, точно поврежденный и наполовину выбитый зуб в раздувшейся кровоточащей десне.
— Блядский же ты придурок… Вали хотя бы рожу свою чем-нибудь смажь! Что делать будешь, если она еще и загноится?! И оставь меня, наконец, в покое!
— Я бы… — послышалось из-за той стороны, перемеженное с возней, колотьбой, сиплым хрипом да настигающим скрежещущим рычанием, — с удовольствием… — Еще один удар. — Послушался… и послушаюсь… — Удар. — Если ты… — Удар. — Откроешь ненадолго дверь и… и хотя бы отдашь мне этого сраного… кота.
Уэльс, беспомощно простонав, поджал обескровленные губы.
Быстрым движением обернулся за спину, высматривая паршивое повинное животное, что, кажется, до полусмерти напугавшись, забралось на разбросанные по разобранному диванчику подушки и, склубившись, притворившись одной из них да поджав недобитый хвост и приплюснутые уши, грозно шипело-вибрировало-подвывало, глядя ни разу не виноватыми, но зато печальными и умоляющими — глюк, наверняка очередной глюк — глазами-фарами.
— Надо было тебе выебнуться, да, дебил ты волосатый…? — в отчаянии прорычал Юа, понимая, впрочем, что падлу эту ни за что, увы, не выдаст, потому что долбящийся сюда идиот ее, чего доброго, и пришибет в своем раже. — Каков хозяин, таков и его блядский котик… Кто просил тебя впиваться ему в морду, говнокомок ты блевательный?!
Если бы паскуда-Карп всего этого не устроил — Микель бы, черти, наверное, просто поцеловал его, что представлялось сейчас самым меньшим из возможных зол, и у них мог бы получиться совершенно безумный тихий вечер с этим вот пролившимся свежезаваренным чаем, чайным кексом да беспечной болтовней пребывающего в добрейшем настроении лиса…
Впрочем, никакого «если» — стоило смотреть трезво — не существовало, и теперь они все тут имели то, что имели: кошак исполосовал Рейнхарту рожу, Рейнхарт пришел в неистовство и жажду переломать мохнатую мяукающую глотку. Юа не вовремя попался под лапу и сраный кот запрыгнул к нему на руки, вопя утопающим Сатаной и моля о великодушном спасении, а Рейнхарт…
Рейнхарт все понял как-то… по-идиотски превратно и решил в своей бедовой перверсивной башке, что ему, видите ли, прямо на глазах изменяют: в непутевой кудлатой черепушке, страдающей болью разодранного в кровь лица, никак не укладывалось, что, как орал и голосил, тщетно пытаясь донести свою правду, Юа, с котом нихрена невозможно изменить. Особенно тому, кому этот кот по праву принадлежал, и тому, с кем вроде бы и изменять-то… нечему.
Микель с очень жутким и серьезным видом пообещал, что вот прямо сейчас, в эту печальную реквиемную ночь, убьет их обоих — милого мальчика и немилого кота, — после чего покончит и с собой — сперва только кошачий труп вышвырнет куда подальше, чтобы не портил общую идеалистическую картину и не увязался следом в неизведанный погребальный мир, — и Уэльс, вспоминая качельного мертвеца в ванной, дедушку Ли, с которым хер ведь знает, что случилось, и прочие вкусовые изыски сумасшедшего одержимого типа, как-то так сам по себе взял и…
Решил от него сбежать.
Успел добраться до входной уличной двери, с несколько раз оголтело подергать за ручку, хорошенько уяснить, что та безбожно и безвылазно заперта. Нарваться на еще большее бешенство Рейнхарта, вконец решившего, будто его предали и на этой почве собираются бросить и куда-то там послать. Поменять, то увязая в песке, то скользя на пятках, траекторию и, за секунду до взрыва вспомнив про визжащую лестницу хромоногой ведьмачки, в охапку с паршивым котом, орущим и орущим сиреновым мявом, но, спасибо, не пытающимся вырваться и помешать, броситься наверх, не обращая внимания ни на боль в ногах, ни на догоняющие угрожающие маты за ходящей мурашками спиной.
Юа понятия не имел, что теперь может случиться и как ему вообще быть, как и не знал, успокоится ли этот Микель и когда соизволит это сделать, но пока слишком хорошо осознавал, что угодил не куда-то там, а в самый что ни на есть — и в одном смысле, и в другом — тупик.
Или, если выражаться чуть более жизненно и чуть менее пафосно, угодил он просто-напросто в жопу: вонючую, старую, волосатую и замазанную со всех щелей подсохшим неаппетитным дерьмом.
— Юа! Предупреждаю тебя в последний раз! Моему терпению подходит конец!
— Да что ты говоришь?! У тебя и так его нет, этого хуевого терпения, шизофреник проклятый! Так что не пизди!
— Мальчик… не заставляй меня повторять трижды… — он все еще бился, но теперь как будто слабо, как будто лениво, как будто… вымученно-растерянно, выполняя одни и те же механически заученные движения и не совсем понимая, зачем они вообще ему дались. — Отдай мне этого кота!
— Нет!
— Почему?! Потому что он стал тебе настолько важен, что ты готов за него умереть?!
— Блядь! — Юа казалось, что еще чуть-чуть — и он тоже основательно рехнется. Только уже не так, как случалось во все предыдущие разы, а как-то… страшно. Ново. По-незнакомому и настоящему. Когда уже и не весело, и не грустно, а опять вот… ужасно и кошмарно страшно, но страха ты этого сам даже не осознаешь. — Ничего он мне не важен! И умирать я не хочу! Ни за него, ни за тебя, ни за кого! Но если я его выпущу — ты же его к чертовой матери убьешь!
— Убью! — согласились из-за той стороны двери с бешеным клокочущим ревом. — И сделаю это с огромным наслаждением, вот увидишь! Наутро, красота моя, тебя будет встречать новенькая выпотрошенная шкурка да букет дивных гниющих роз из его паскудных кишок!
— Вот поэтому, идиотище! Поэтому я его тебе и не отдам! И сам не выйду тоже! И я сказал, тысячу раз тебе говорил, чтобы ты не тыкался мне под нос своими тухлыми аморальными замашками и всеми этими несчастными грязными трупами! Возьми себя в руки и иди спать! Если…
Он ненадолго замолк, пытаясь обдумать, придумать и сообразить, как бы это все провернуть, и Рейнхарт, накрытый непролазной темнотой, ощутимо где-то там зашевелился, напрягся. Не вытерпев и не дождавшись продолжения, переспросил хриплым сорванным голосом:
— Если…?
— Если наутро ты не успокоишься, я… отдам его тебе, этого кота, так уж и быть. Скотина.
Кажется, сраный Карп что-то из услышанного понял, опроверг теорию недооцененных мозгов и обвиняюще уставился горящими плошками уже непосредственно на Уэльса, который, разрываясь между и между, только шикнул и, прищурив глаза, проклял себя за вынужденное, но вранье: никакого кота он никуда отдавать не собирался, и оставалось только надеяться, что, хорошенько выспавшись, паршивый маньяк хоть немного успокоится и вернется в свое более-менее обычное состояние, избавив от малоприятного созерцания косматого, жадного и уродливого чудовища, выползающего наружу из разделанной напополам табачной груди.
— Ты сейчас говоришь мне правду, роза моя? — сраный лисий сукин сын, конечно же, мысли читал даже через дверь.
— А что, у меня шибко огромный выбор? — хмуро бросил Уэльс. — К тому же, если не отдам, то, уверен, ты и сам найдешь способ его забрать… да и меня отсюда вытащить заодно тоже…
— Это верно, мальчик… — вроде бы идиот этот постепенно угасал. Сипел в сквозную щелку, скребся по той ногтями-пальцами, не то виновато, но не то просяще — чтобы впустили, как блудливую волчару или какую-нибудь нечисть, которая без приглашения войти не может — прижимался лбом; Юа чувствовал и видел все это даже так, отсюда. Однако биться и напирать поганый придурок прекратил, и паршивый Карп, немного расслабившись, уполз под свернутое одеяло, выглядывая оттуда ушастой плоской мордой, больше похожей на скомканную в кулаке хлебную плюшку. — В таком случае ты, полагаю, хочешь, чтобы я оставил тебя до этого самого грядущего утра?
