Еще чуть погодя Микель сообразил, что полотенце, которым мальчик вытирался, было тоже изначально его, вобрав частички кожи, волос, одеколона и самых беззастенчиво протертых укромных уголков, и теперь, окутав Юа, исторгало уже их общие перемешанные запахи, понукая сегодня же перед сном в обязательном порядке принять ванну, чтобы после, запахнувшись в эту самую красную тряпицу, представлять, что тело накрывает не безразличная нежеланная ткань, а шелк разметанных по груди иссиних прядей…
Об этом тут же захотелось сообщить — Рейнхарту вообще по возможности не хотелось ничего от этого создания утаивать, — но последствия обещали быть плачевными, бесценное полотенце могло пострадать, и он, мысленно закусив губы, оставил на сей раз всё при себе.
— Об этой твоей рыбине, — прерывая ход развратных, тревожных и интригующих фантазий, прочно засевших в разлохмаченной кучерявой голове, подал голосок решившийся, наконец, мальчик-розочка. — Зачем ты держишь ее в ванне, если можно просто отпустить в море, океан, реку какую-нибудь — да куда угодно? Это же рыба, в конце концов. Дикая вроде бы рыба. Там ей явно будет лучше, чем здесь, в этой садистичной тесноте, которую ты для нее устроил.
— Я потрясен, удивлен и благодарен, что ты задумался о благополучии лорда Кота, счастье моих серых дней, и, уверен, он благодарен тебе за оказанную заботу тоже… — Проследив за беглым лисьим взглядом, Уэльс уяснил, что гребаный «лорд» никуда не подевался и продолжал томиться тут же, все, что у них творилось и говорилось, своими безухими ушами подслушивая: совсем неподалеку, под задней лапой медвежьего чучела, сменившего газету на толстый фолиант червонной Библии. Рыбина булькала в устроенной Рейнхартом зеленой похлебке, всплывала, била хвостом, поливала брызгами пол и с натяжным скрипом переворачивалась, тараща страдальческие глаза не хуже любой собаки. — Но я абсолютно не имею понятия, к какому виду благородных подводных обывателей он принадлежит, и как в таком случае я могу знать, что не прогадаю и не сделаю только хуже, отпустив речную тварь — в соленое море или морскую тварь — в пресный мелководный водосток?
Юа непонимающе приопустил и, передумав, приподнял обратно затерявшиеся под челкой брови.
— Тогда откуда ты вообще его взял?
— А вот это — верный вопрос и самая интересная и невероятная часть истории! — мгновенно оживился дождливый зверь. — Нет, я вовсе нигде его не брал, не отлавливал и даже не имел возможности переговорить с влекущими ответственность рыбаками: у лорда Кота и без того потрясающе грустная, полная лишений судьба.
Довольный, мечтательный и осчастливленный, господин лис еще разок перемешал ссыпанные в мисочку травы и порошки, а затем, чуть отодвинув в сторону столик и оставив те догорать, подвинулся поближе к мгновенно напрягшемуся Уэльсу, наглым ненароком прижимаясь коленями к его коленям. Как будто бы невинно и неповинно заглянул в глаза, одарил шальной улыбкой и, по-кошачьи мурлыкнув, принялся за очередную свою историю, давно переплевывая в безумном безымянном марафоне и кровожадных Братьев Гримм, и паясничающего Перро, и всякого голосистого барда, бряцающего на арфе под скудную слезодавящую песню:
— Представь себе, что я не большой любитель пищи из супермаркетов — что-то с ней в корне не то, мой мальчик. Нет, бывают, конечно, достойные экземпляры, но все чаще на языке ворочается нечто неживое и со всех сторон подозрительное, как будто жуешь не труп, а трупозаменитель, а это для меня, к сожалению, очень и очень важно. Но, помнится, случился у меня однажды день, когда я пребывал в сквернейшем расположении духа: хотелось развлечения ради распилить кому-нибудь черепную коробку и вычерпать чайной ложечкой разжиженные мозги. Или, скажем, вскрыть грудину, разрезать легкие, съесть их в самом что ни на есть сыром виде, а после отправиться по острову, дабы скупить все имеющиеся здесь ангельские статуэтки — логики и смысла в этом искать не советую, всего лишь бессознательный кратковременный порыв, как он есть. В общем, не суть и не об этом речь, — нисколько не обращая внимания на испуганный оскал мальчика-Уэльса, слегка побледневшего, перекосившегося, отползшего на заднице назад и нервно да машинально ощупавшего грудину с запрятанными внутрь — пока целенькими — легкими, чокнутый человек все продолжал и продолжал говорить: — В то утро я взял и зашел в один из местных супермаркетов. Hagkaup, кажется. Увидел вполне приличный холодильник, в холодильнике — рыбу и громкую выбеленную табличку, утверждающую, что рыба только-только привезенная, свежайшая, заботливо очищенная, но не распотрошенная в угоду любителям сыграть в славную икорную лотерею. Повозившись немного, выбрал я ту, что показалась пожирнее, да забрал ее с собой, решив, что немного разноображу свой однообразный быт и приготовлю да отведаю на ужин домашней водяной твари. Только вот попав в тепло и сбросив со шкурки покров льда, тварь эта… понимаешь ли, ожила, порушив одним ударом хвоста все мои планы. Как всякий маломальски образованный человек, я знал, что она, лишенная чешуи, все равно не жилец, и решил оставить ее помирать в раковине, а сам отправился до потемок чего-нибудь почитать да успокоить нервы. И что же ты думаешь? Когда я вернулся, позабыв о маленьком недавнем казусе, этот гад был все еще… жив.
Юа, не привыкший выслушивать чужие жизненные истории и вообще слишком и слишком мало знающий об окружающем странном мире, теперь поглядывал на Рейнхарта — которого вместе с тем все больше и больше в чем-то паршивом бессознательно уличал — и на его рыбину, несчастно выглядывающую скользкой мутной башкой из кадки, с каким-то, что ли… проникновением.
Слабым и подтлевающим, но сочувствием.
— Я, мой дорогой мальчик, сам обладаю ярко выраженным жизнелюбием, а потому просто-таки не могу отобрать жизнь у того, кто столь отчаянно на моих глазах за нее хватается.
Уэльс недоверчиво прищурил подрагивающие в жидком комнатном воске глаза, обладающие — без его на то ведома — безумным свойством полыхать в сумерках, собирая и отражая весь долетающий свет не хуже поднебесной соблазнительницы-луны, впитавшей побеги вертящегося где-то за гранью досягаемости неприступного солнца.
— Да неужели же?
— Ты сейчас, дай-ка уточню, пытаешься усомниться в том, что я могу настолько любить жизнь, моя дикая несговорчивая магнолия, или в том, что могу ценить подобное качество в ком-то другом? — пока еще миролюбиво, хоть и с предупреждающим присвистом первого опоясавшего холодка, уточнил мужчина.
— В последнем, — злобно отпарировал Уэльс, не желающий повестись на крючок и поверить в то, во что верить рядом с этим человеком было бы, наверное, полнейшим самоубийством.
Голос мальчишки кололся терновой язвой и шипящим нагаром вопреки тому, что юное личико продолжало хранить столь изысканную красоту, столь удивительные, одухотворенные черточки и секреты, и Микель, вновь захваченный любованием принадлежащего отныне ему и только ему одному совершенного творения, неохотно, просто чтобы не спускать всего подряд с молоденьких шаловливых лапок, приподнял брови в той пантомиме, за которой обычно по-гамлетовски вопрошают:
«Неужто я так часто лгу тебе, что ты не можешь поверить в самые глубинные, самые непринужденные человеческие признания, жестокое божество лунных нарциссов?!»
— Но это именно так, мой дерзкий иноходец. Напомню тебе, что мне становится очень грустно всякий раз, как ты решаешь начать меня подозревать в выдуманном самим тобой обмане. Но, так и быть, я прощу тебе этот маленький баловливый порок. — На новое надутое фырканье мужчина не среагировал, чем знатно кое-кого выеживающегося задел, зато, как будто от нечего делать потянувшись к травам, что тихо-мирно дымились теперь уже и щепоткой добавленной левкои — Рейнхарт успел сообщить, что та так называлась, — подхватил из выкуриваемых пучин палочку-агарбатти, повертел ту в пальцах и, откусив краснеющий угольком кончик, принялся неторопливо втягивать через рот да прямиком в ноздри пугающий ароматный дым, валящий из подожженного погибающего естества. — Меня это успокаивает, моя радость, — пояснил, смазанным кивком указывая на торчащую изо рта палку, от крепкого запаха которой на глаза Уэльса бесконтрольно набегали зародыши слёз. — Ума не приложу, как столь прелестное существо благороднейшей породы En Tremblant может обладать столь ярко выраженной способностью раз за разом задевать мои искреннейшие чувства, но что не стерпишь ради своей обожаемой розы… Разве не этому нас учил Маленький заблудившийся Принц? Пусть он и весьма плачевно в своих похождениях закончил… О, нет-нет, прошу тебя. Только не надо снова. Не трудись открывать свой дивный ротик. Я слишком сильно ждал этого вечера, чтобы так бесславно с ним распрощаться и испортить то, чего портить не хотелось. А я ведь могу это, милый мой. Испортить. Ты не забывай.