Не обращая внимания на мальчишку, заикающегося, злящегося, горящего, тщетно пытающегося и пытающегося сказать, что не надо к нему сюда лезть и все с ним будет в порядке, не дебил же совсем, мужчина, тихонько насвистывая себе под нос, подхватил свою кадку, шепнул что-то успокаивающее покачивающейся в образовавшейся тряске рыбине, отродясь не привыкшей к таким вот вневременным переездам, и, подмигнув так и не услышанному Уэльсу на прощание, сноровисто захлопнул за собой ногой дверь, оставляя тощего проигнорированного подростка и дальше клокотать новорожденной затоптанной сопкой.

— Повезло же мне с тобой связаться, придурок ты такой, а… — беззлобно прорычал облитый мылом и маслами Юа, растирая уставшие глаза горячими скользкими пальцами с клочками поналипшей пощипывающей пены. Откинул с лица приставшие прядки, проморгался, отфыркнулся от угодившей в рот воды и, повозившись на обильно смазанных чугунных внутренностях, так и норовящих перевернуть его макушкой под воду, сполз чуть ниже, устраивая голову на специальном выступе, где, подняв над собой вытянутые к потолку руки, принялся задумчиво разглядывать просачивающийся сквозь пальцы свет, стараясь понять и принять все, что с ним успело за короткий вроде бы промежуток, неузнаваемо изменивший самую жизненную сердцевину, произойти…

Когда вдруг, свернувшейся комком печенкой почуяв неладное, резко выпрямился обратно и так же резко, пусть и не очень удачно, сел, едва не поскользнувшись, не потопившись и не подняв стены перелившихся через край разлохмаченных брызг.

Впрочем, вот эти, последние, все-таки случились, разбудились, хлынули, тучно прошипев лопающимися пузырями, на кофейный кафель, а в щелке тихонько приотворившейся двери, чуть виновато и как-то так очень нехорошо улыбаясь, замельтешила сраная башка сраного очеловеченного лиса, хрен знает сколько времени таращащегося на мальчишку голодными поплывшими глазами непредсказуемой бродячей собаки.

— Ты… т-ты, скотина такая… какого же хера ты… — хотелось взреветь, заорать, впасть в заслуженное бешенство и надорвать горло так, чтобы то потом еще долго и уныло болело, напоминая о том, о чем напоминать не надо бы, а на деле от этой гребаной беззащитности, парализовавшей все тело, вышло в лучшем случае завыть, скатываясь на заикающиеся бессильные хрипы да писки. — Сволочуга чокнутая, ты же обещал, что… Да что ты все лупишься и лупишься на меня, тварь лживая?! Вали немедленно! Вали, я тебе сказал, урода кусок! На что ты уставился, блядь?!

— На тебя, буйная моя красота, и уставился, — с сиплым лающим придыханием, не могущим сулить ничего доброго, сообщили чужие бесстыжие губы, вроде бы куда-то там дрогнувшие и изогнувшиеся, да вот только ни выжженные плутониевые глаза, ни единый другой участочек видимого лица даже близко не думали и не пытались улыбаться.

— Я вижу, что на меня! Не дебил же!

— Тогда зачем, позволь уточнить, ты спра…

— Да заткнись ты! Заткнись, наконец, и убирайся отсюда вон! Какого хрена ты вообще приперся?! Специально эту хуйню с ванной придумал, чтобы сидеть там снаружи и подглядывать, больная ты извращенная мразь?!

Прежний Юа никогда не был сильно склонным к такому вот ханжескому, постыдному, позорному даже стеснению, чтобы таиться и затворчничать перед другим мужиком, точно он какая-нибудь разнесчастная да розовая непутевая баба — хотя нечто настойчиво подсказывало, что нихера эти бабы и не стеснялись, и сравнение получалось на редкость тупым. Прежний Юа никогда этим не страдал и никогда не заморачивался, еще совсем недавно позволяя себе непринужденно появляться перед Рейнхартом в одном полотенце на бедрах и воспринимая это за нечто абсолютно нормальное и естественное, однако теперь, после всего, с чем этот полудурок успел его познакомить и что между ними произошло, что-то внутри — опасливо-робкое и накрытое девственным одеялом прагматичного рассудка — твердо решило, что лучше постесняться, позакрываться и не рисковать.

От греха подальше, как говорится, да с грехом к алтарю.

— Я, мальчик мой, всего лишь забеспокоился о тебе — уж больно тихо ты себя вел и на стук мой не реагировал от слова никак, — с непередаваемой ноткой искренности ответила лисья дрянь, и это настолько обескуражило постепенно распаляющегося и начинающего рвать и метать мальчишку, что тот на время прекратил голосить. Просто опустил в воду руки, чуть округлил недоверчивые глаза и с попыткой отыскать обязательный подвох уставился, обессивно пережевывая верхними зубами нижнюю губу. — К тому же, я тут еще сообразил, что тебе совершенно не во что переодеться, да и щетку ты свою забыл… Вот я и здесь: позаботиться и убедиться, что с тобой все хорошо. Хотел забежать на минутку, быстро тебе все это передать и уйти, а потом случайно увидел такого тебя, непроизвольно залюбовался восхитительными юными прелестями и просто не смог отказать себе в удовольствии остаться здесь чуточку на подольше, очаровательный дикий цвет.

Уэльс, чего-то такого и ждавший, всей шкурой ведь ждавший, хоть и почти обдуренный и в эту бескорыстную заботу поверивший, неопределенно, мечась и туда и сюда, шевельнул ртом, одновременно вспыхивая щеками, ушами и шеей и где-то в глубине себя радуясь, очень и очень радуясь, что из-за дурного ванного кипятка да продолжающего подниматься пара невозможно, наверное, было понять, что с ним на самом деле происходит.

После же, так и не отыскав ни единого подошедшего слова, так и не подчинив дышащего сумасшествием сердца, остервенело таранящего кость и просящегося куда-то вовне, лихорадочно потянулся на ощупь рукой вдоль скользкого липкого бортика, стиснул в пальцах пару первых попавшихся под ладонь шампунных бутылок и, рыча да матерясь, что научившийся пьяному человеческому языку зверь перед закланием, с бешеной прытью зашвырнул теми в паскудную подглядывающую рожу, провожая удары злобным, гортанным, паническим и опять и опять истеричным:

— Вон убирайся! Извращуга чертов! Вали с моих глаз, пока не пришиб!

Лисий Рейнхарт, на сей раз нашедший все это каким-то таким ненормально забавным, увлекательным и веселым, не ответил — просто рассмеялся. Продемонстрировал, к полнейшему ступору споткнувшегося и заткнувшегося Уэльса, у которого дрогнула тянущаяся за вторым заходом рука, кончик языка и, ловко втиснув внутрь ванного помещения стопку аккуратно сложенной свежей одежды, коронованную зубной щеткой, быстро юркнул обратно в свою сомнительную нору, удачливо избегая страшного финального снаряда, просвистевшего секундой позже там, где еще только что смеялась лохматая желтоглазая физиономия.

Несколькими минутами позже чертов лимонный иланг-иланг, волшебно-фейским чудом усмиривший задыхающегося пеной черногривого зверя, снова взял свое, возвращая разбушевавшемуся сердцу, перебравшемуся жить за теплую пазуху, согретую блудными касаниями чужих протабаченных пальцев, немного временного, нервного и шаткого, но все еще умиротворения.

⊹⊹⊹

Юа был мокрым, нахохленным и взъерошенным, но настолько незнакомо по-домашнему уютным, что мужчина, встретивший его с книгой на коленях, вновь поддался бродящему округ черному сумасшествию и вновь прекратил дышать, машинально откладывая на завернутый в тростниковую скатерть столик томик в мятой обложке, а сверху — вытянутые прямоугольники строгих очков в светлой костяной оправе.

Он не позволял себе ни двинуться с места, ни заговорить, пока мальчик, нерешительно потоптавшись на пороге, неоперившейся сиреной втекал в комнату, бросая в его сторону испытующие и кусачие взгляды из-под очаровательно-влажной темной челки, свисающей чуточку вздыбленными сосульками. Застыл, будто запнувшись о невидимую преграду, неподалеку от Микеля, с какой-то совершенно новой искоркой любопытства глянув на его очки, а затем, стремительно затушив выдающий потаенное порыв, тут же насупился обратно, одними растерянными глазами, не выказывающими никакой воинственности, спрашивая, куда ему деться и что следует делать в этом огромном чужом доме.

— Ох, что это я, в самом-то деле… Ты уж прости меня, мое сокровище, для меня ведь это всё тоже в некотором смысле впервой… — спохватился Рейнхарт.