Но то, что творилось сейчас, когда никакой бабой он не являлся, когда с десяток сотен раз отсылал кудлатого идиота прочь, язвил, крысился, матерился, демонстрировал средние пальцы, распускал для ударов руки, но снова, снова и снова натыкался на прицепившуюся неотступную тень… отчасти доводило до легкого оттенка нелегкой паранойи, и самым обидным, наверное, было именно то, что отныне все эти чертовы мысли осатанело жалили да причиняли вящий дискомфорт, неуют и… банальную болезнетворную боль.

Боль избирательную, скотинистую, придирчивую, засевшую в лягушачьем зародыше там, где плескалась и пузырилась перегоняемая по кругу алая кровь. Боль, мерзостно лягающуюся изнутри оформляющимися пухлыми ножищами с натянутыми ластами пахучей резаной перепонки; стоило только представить, что Микель Рейнхарт наиграется и выбросит его вон, вновь возвращая в серо-белый мир холодных школьных коридоров и вылизанных чуждых стен, как сердце сжималось, почти-почти подыхало, оборачивалось куском пересушенного абрикоса и распадалось на пресную сахарную крошку, воруя у всего мира разом разгоревшиеся накануне желанные краски.

— Ты не хочешь мне отвечать, милый невинный ягненок…? Не знаешь, что здесь будет уместно сказать, или не веришь, что я все это всерьез…? Что ж, я вполне понимаю и это… Но! Я все-таки никуда не отпущу тебя без маленького презента на грядущую ночь, извини уж за этот мой эгоистичный пунктик и просто смирись: у тебя все равно нет иного выбора, кроме как согласиться его принять… Или остаться коротать рядом со мной эту дивную холодную ночь, потому что вернуться в дом с пустыми руками я тебе, увы, не позволю.

От пакета, шуршащего мятой подарочной бумагой, Юа еще мог пытаться отворачиваться да отнекиваться, покуда тот оставался при Микеле. А вот когда хитрый-хитрый лис умудрился снова его провести и каким-то немыслимым образом сделать так, чтобы мешок перекочевал прямиком в инстинктивно подхватившие мальчишеские руки, невольно сжавшиеся цепкими пальцами вокруг чуть грубоватой целлюлозы, сопротивление резко оборвалось, оставляя на дне вскинувшихся синих глаз поверженную дымную растерянность.

— Вот так, моя радость, наконец-то мы с тобой движемся в чудесном сослагательном направлении. А теперь, будь таким умничкой, не упрямься, не капризничай, а просто его открой.

Можно было, конечно, послать все это к доставшим собачьим херам и показать сточившиеся зубы заново, можно было выделываться до самого отупляющего посинения, но Юа вдруг понял, что страшно от всего этого устал, что ему ведь и правда интересно, что причинять этому человеку постоянную… боль…? до стона и крика не хотелось, и он, послушно да согласно кивнув, тихо и спокойно потянул в стороны приятно пахнущие бумажные ручки, пощурил в открывшиеся потемки глаза, после чего окончательно угомонился и запустил в скрывающееся нутро руку, с любопытством ощупывая три непохожих друг на друга предмета и принимаясь те по очереди вытаскивать на сомнительный сине-желтый свет, петляющими закоулками ведущий на изученную привычную Starmýri.

Первой, вызвав в Уэльсе смесь из удивления и капельку подтормаживающего непонимания, под пальцы попалась банка.

Немножко необыкновенная, немножко причудливая, немножко очень и очень пропахшая пыльцой с крылышек фей и несущейся над полуночным городом карнавальной золушкиной сказкой — продолговатая и завинченная цветной железной крышкой на хитром механичном замке. Горловину банки опоясал венок из сплетшейся пересушенной хвои с редкими и мелкими красными ягодами, а поверх стекла налепилась обширная желтая этикетка с рисунками черно-оранжевой ухмыляющейся тыквы, синего налитого винограда и рассыпанной по дереву резных досок муки.

За стеклом, по ту сторону прозрачного теплого льда, перекатывались плотно прижатые друг к другу светло-песочные не то рогалики, не то полумесяцы, не то и вовсе лодочки-драккары, обильно обсыпанные тестом, пудрой, цветастой кондитерской крошкой и чем-то непонятным, но ярким и привлекающим, еще.

— Что это за штука такая? — позволяя себе один неловкий вопрос, чуть стушеванно спросил Юа, с потерянностью взирая снизу вверх на лучезарно улыбающегося Рейнхарта. — Что в ней?

— Honey Pecan Pumpkin, — с искрящейся в радужках космических глаз охотой пояснил тот. — Кусочки прожаренной на виноградном соку тыквы, запеченной с медом и сиропом из молотых пекановых орехов с карамелью. Не знаю, как ты относишься к сладостям, мой юный трофей, но, уверен, эти конфетки однозначно стоят того, чтобы их попробовать хотя бы из простого человеческого любопытства.

Юа, чувствующий себя тем страннее, чем дольше они здесь стояли и непонятно о чем говорили, пристыженно и побито кивнул. Покосился еще разок на интригующую тыквенную банку, с осторожностью встряхнул звякнувшее содержимое и, ощущая до идиотизма глупую неловкость, убрал ту в пакет, выуживая теперь уже…

— Диск…?

Рейнхарт как будто виновато — ну что же ты за распоследний дурак, за что тебе-то быть виноватым, ну же…? — развел руками.

— Я хотел бы подарить тебе настоящую пластинку с духом старых добрых шестидесятых, с поддельным парфюмом Пабло Пикассо, освятившим жалкий человеческий патефон, но, к сожалению, Sigur Rós не задумался о том, чтобы записываться на пластинки — ужасное упущение, если кто-нибудь захочет меня спросить. Поэтому пришлось обойтись этим печальным подобием на некогда живую музыку, малыш. Надеюсь, ты не слишком этому расстроился?

Уэльс, который чем дальше, тем больше не понимал, что происходит с этим человеком и как он может спрашивать о каких-то разочарованиях, когда задаривал своими спятившими и ничем не заслуженными подарками, ответить попросту не смог и решил его вопрос проигнорировать, в обратку задавая вопрос собственный — такой же недоделанный и непутевый, как и всё в нем:

— Кто такой Sigur Rós?

— Неужели не знаешь? — не без удивления переспросил Микель. Задумавшись, затянулся, наконец, долгожданной отдушиной-сигаретой и лишь после этого, выпустив в небо несколько вязких драконьих клубов, продолжил говорить дальше: — Я бы назвал его доном Сервантесом современного времени: когда все сидят без свечек и без пожаров, питаясь центральным отоплением и освещением, он все еще помнит, как нужно закуривать сигару от пламени животворящего костра. Признаться, диск попался мне на глаза несколько неожиданным образом, а так как ничто в этом мире воистину неслучайно… Почему бы не познакомить тебя с тем, что нравится и мне самому? Говорят, зародившиеся общие интересы — уже неплохой шаг навстречу к совместному созерцанию восхитительным северным сиянием, мой милый драгоценный цветок.

Юа, мысленно кивнувший, а потом самого же себя мысленно распявший и убивший, снова предпочел обойтись меньшим из зол и сделать вид, что ничего неугодного не расслышал.

Бережно уложил диск на дно пакета, прижав тот к бумажному боку банкой с засахаренной тыквой, и, помешкав с пару секунд, выудил на свет последнее из припасенных драконом-Рейнхартом сокровищ: изумительно-странную, изумительно… не от мира сего книгу.

Намеренно грязно-белая, расписанная смесью исландской и английской ажурной графологии, с тесненной филигранью и никогда не встречаемыми прежде королевскими львиными гербами, она легла на ладони неожиданной глиняной тяжестью, увесистой затвердевшей пылью, запахами заколдованных деревьев и кореньев мандрагор, яблонь вечной жизни и благоухающих смертью древесных орхидей, тянущихся стеблями-стволами до самого неба в канун жаркого осеннего Мабона; кажется, это называлось скрапбукингом, и, кажется, все, что Юа успел испытать за несколько пронесшихся померанцевых секунд, выдавшим зеркалом отразилось на его лице, потому что Рейнхарт рядом довольно хмыкнул, высчитал момент, поймал включившийся зеленый свет, плавно подступил ближе.

Расплачиваясь с самим собой за чудесный бесценный подарок, всего лишь бегло поцеловал застопорившегося мальчишку в макушку и, вдохновленный отсутствием нагнетающего сопротивления, с искренней потеплевшей благодарностью промурлыкал: