Чересчур незаслуженно жестоко.

Прожив здесь всего с пару месяцев, Юа тем не менее успел хорошо зарубить на носу: исландец сказал — исландец сделал; значит, и доигравшегося лиса отсюда выпрут отнюдь не на словах, а взаправду, и никакая Золушка в тыквенной карете его спасать не прикатит, и Фею свою выручательную не одолжит тоже.

Думая об этом, бесясь и на себя, и на Рейнхарта, и на ослящегося хозяина книжного беспредела, не могущего спустить переросшему ребенку такую смешную мелочь с избалованных рук, Уэльс, тряхнув в конце всех своих подмучивших раздумий головой, хмуро — но не настолько, насколько бы мог — спросил:

— И чем ты занимаешься, тупица?

Боже, он все-таки был непроходимо чокнутым.

Настолько непроходимо чокнутым, что, едва заслышав скудный и сухой обращенный вопрос, сразу откинул в помойную сторону и книгу, и вообще все свое выдавливаемое злобное сумасшествие, уставившись на Юа желтящейся влагой погрустневших и обнадеженных одновременно глаз.

— Поучительно рассказываю тебе о бесполезности одержимого книгострастия, строптивая моя душа. Пусть и чужими устами. Или, если посмотреть с другого края, предрекаю им преждевременную гибель и немного… угрожаю.

— Чего…?

Чертова серьезность, клокочущая в лисьем голосе тем самым невыговариваемым Эйяфьядлайёкюдлем, отвлекала и не давала как следует раззадориться, чтобы просто пнуть ногой под задницу и отправить этого кретина где-нибудь прохладиться и не мешать работать тому, кто действительно, чтоб его все, работать старался.

— Я пытаюсь донести до тебя, что сильно, очень и очень сильно ревную, юноша, — спокойно и искренне ответил придурок, подползая капелькой ближе и распластываясь каждой своей спорой, будто огромный и наглый подхалимский кошак. — Отчего же все внимание должно достаться этим вот каверзным молчаливым историям, когда рядом с тобой есть история говорящая и живая? Тоже не настолько уж и скучная, замечу, а то и еще более… интересная. Но вместо того, чтобы слушать да спрашивать меня, ты зачем-то все сидишь и ковыряешь эти проклятые… книжонки.

Его недобитые лицевые нервы, доведенные до очередного внеурочного припадка, опять, опять и опять, если верить обострившимся ощущениям, намеревались сотворить нечто непотребное, и Юа, вовремя выбросив навстречу предостерегающую руку, чтобы упереться ладонью и растопыренными пальцами в чужую наваливающуюся физиономию, настырно подтекающую теснее и теснее, устало и измученно прорычал:

— Я делаю это по твоей и только твоей вине, идиотище! Думаешь, я сам хочу торчать здесь и копаться с этим вот всем?! Надо было смотреть, куда прешься! Не пиздеть, будто сучья рыба, которой впервые пришили человеческие связки, а банально смотреть глазами, не жопой! Вот и сиди теперь спокойно или пойди, уберись куда-нибудь, пока я пытаюсь за тебя разобраться, потому что нагадить-то ты можешь, а вот сделать хоть что-то впрок — нихуя!

Рейнхарт от этой тирады, вылившейся наружу криком доведенной до ручки души, ни впечатленным, ни воодушевленным отнюдь не выглядел. Более того, рожа его снова приготовилась обернуться темной стороной несчастного мистера Хайда, на беду собственной заднице связавшегося с придурочным каннибальным Доктором.

— Но, послушай, радость моя. Твои слова не совсем справедливы и не совсем верны; да, возможно, я и провинился, но это лишь потому, что…

— Да хватит! Хватит мне зубы заговаривать! Еще скажи, что ты вообще ни в чем не повинен, скотина самонадеянная… Заткнись уже. Просто заткнись и вали, я же тебе сказал. Или что, хочешь, чтобы этот дед и впрямь выгнал тебя взашей на улицу, на веки вечные привесив табличку «закрыто для придурочного лиса-идиота, не могущего посидеть один-единственный час в сраной тишине»? Он — дед этот гребаный — и так, если ты вдруг не заметил, все время ошивается рядом.

Рейнхарт от такого дивного, загадочного, совокупившегося где-то и с чем-то откровения — не откровения, но все равно чего-то до лисьей дрожи важного, чего ни разу не осмелился бы даже попросить, удивленно хлопнул капельку протрезвевшими, наконец, глазами. Повертел из стороны в сторону бедовой головой в бесплодных поисках затыканной дедулиной панамки, вновь поглядел на Уэльса, вновь по сторонам… После чего, помешкав и помявшись, не удержался, без уверенности спросил:

— Неужели может случиться так, что ты, мой удивительный мальчик… как бы это повернее и побезобиднее назвать… беспокоишься обо… мне…?

Кажется, это настолько отшибло ему последние мозги, что паршивый тип даже позабыл, что не мешало бы попытаться себя приструнить и сдержать не к месту и не ко времени беспрецедентно лезущие руки: подтек к мальчишке, расширил поплывшие кошачьи зрачки и, совсем кое-как остановленный, потому что напирать начал нахально и страшно, наверняка приготовился вытворить что-нибудь на редкость…

Гадкое.

— Да черта с два тебе, а не беспокойства, — запальчиво рыкнул Уэльс, хоть и врать, если очень честно, не любил. — Какое мне до тебя может быть дело? Мне просто… — в ловушку он себя все-таки загнал, ответа заранее не подготовил, когда прямо сходу и с места соображал туго, и признаться, скребя зубы да сердце, приходилось хоть в чем-нибудь, — понравился этот тупой магазин. Немного… понравился. А из-за того, что ты не даешь мне и шагу ступить без твоей морды поблизости, то будет паршиво, если из-за тебя сюда больше не впустят и меня. Поэтому уйди уже и дай мне с твоим сраным бардаком разобраться! От тебя все равно нет никакого толку, бесполезный ты идиот, так помоги хоть тем, что прекратишь лезть мне под руку!

Что-то во всем этом было явно не так: ничего приятного он ему совсем не говорил, а этот козлистый болван зачем-то все сидел и улыбался, будто слышал не жалобно выдавливаемую через силу обманку, а то настоящее, что мальчик-Юа никак и ни при каких обстоятельствах не мог позволить себе произнести непосредственно вслух. Болван кивал, болван все лыбился да лыбился, сиял да сиял, точно обернулся подключенной к питанию рождественской лампочкой, а потом вот, когда Уэльсу стало окончательно не по себе и он, сам того не замечая, потянулся по подзабытой детской привычке отковыривать и обламывать кончики свалившихся на колени волос, взял да и — слава тебе, какой-нибудь не почивший боже…! — согласился.

Кивнул, попытался потрогать опешившего от подобной наглости Юа по макушке или по щеке, за что тут же получил приличной увесистой книгой по тупической башке. Обезоруживающе рассмеялся, потер ладонью новоиспеченный ушиб и, виновато приподняв вывернутые внутрянкой наружу руки, ловким тягучим прыжком подобрался на ноги, знакомым жестом придирчиво сбрасывая с себя собравшуюся комочками серую пыль.

— В таком случае я и впрямь ненадолго оставлю тебя подождать здесь, моя прекрасная роза: я совсем быстро, пойду, поищу чего-нибудь интересненького, чего я еще не видел — помнишь, что я говорил о сюрпризе для тебя, мой милый цветок? Как раз самое время его подобрать.

Ответить ему Уэльс — не ответил: прищурил уличающие в новом дерьме глаза, с легкой дичащейся искринкой поглядел на дурной шутоватый поклон с насмешливо вскинутой рукой, познавая смутное ощущение, что уже как будто бы где-то такой встречал. Тряхнул головой, прогоняя порядком разозлившее непрошеное наваждение, и, замахнувшись на засмеявшегося Рейнхарта увесистым томиком, с пинка прогнал того прочь, внимательно следя, чтобы хренова спина в запыленной и намоченной светлой шерсти обязательно и бесповоротно растворилась за чавкнувшими букинистическими полками, и только тогда — отчасти облегченно, а отчасти почему-то удрученно — глубоко-глубоко выдохнул застоявшийся в легких потрепанный кислород, поймал на ладони совершенно никуда не подевавшееся лисье присутствие, пожравшее уже попросту весь магазин, и, потерев подушками указательных пальцев разнывшиеся виски да оскалившись настырному панамочному деду, заигравшемуся в настенного «поймай дядюшку-крота», принялся методично возвращать книги, хрен знает когда и как выложенные Рейнхартом этаким подобием рождественской пирамидальной елочки, обратно на покинутые места, с усталым безразличием оглядывая одинаковые в своей неприхотливости обложки.