Чертов Рейн лазал по отвесным стенам так, как обычному гражданскому, не прошедшему продолжительной подготовки, никогда лазать не научиться, если уцепиться фактически не за что, а собственное тело весит не пятьдесят — и даже наверняка не семьдесят — килограмм.

Чертов Рейн всегда выслеживал его по чутью и запаху, всегда догонял верной смеющейся гончей, всегда следовал неотступной тенью, шарясь по кустам и окраинам, поражая уникальной памятью, оставаясь ленивым кошачьим тюфяком ровно лишь до тех пор, пока не видел для себя годной причины ударить мизинцем и показать свою вторую, такую же истинную, натуру сраного…

Убийцы.

Чертов Рейн раз за разом заговаривал о трупах, оборачивая все неудавшимся простецким анекдотом, юмор которого мог понять тоже исключительно он один. Чертов Рейн как будто осторожно ощупывал почву окровавленной пятерней, чертов Рейн смеялся, демонстрируя склонность к больным — неприемлемым больше никем — развлечениям, перверсивной фантазии и жажде к чинящим боль извращенствам, к садизму, к крови, ментально-психической ломке избранной жертвы и просыпающемуся со всего этого собственному сексуальному возбуждению.

И сейчас, сбегая без всякого предупреждения, бродя вокруг да около и говоря извечными лживыми загадками, он всего лишь…

Всего лишь убрался на свою аморальную кровоубийственную работу, этот трижды чертовый, трижды гиблый и трижды притершийся к отдавшемуся сердцу безнадежный монстр.

Рука юноши дрогнула, невольно сталкиваясь с пухлой пачкой белесо-желтых картонных бумажек, перетянутых красной вязаной ниткой и при ближайшем рассмотрении оказавшихся вовсе даже не бумажками, а фотокарточками.

Страшными фотокарточками, подписанными с обратной стороны монограммой неизвестных инициалов, небрежной датой — ни одна не совпадала с теми днями и числами, когда Микель с Уэльсом уже были знакомы, — а после — летальной черно-желтой галкой поверх лица, выжженной приносящей сумасшедшему человеку удовольствие сигаретой.

Плохо ощущающимися пальцами, не находя сил на то, чтобы замести оставленные следы, но заставляя себя с одним из здешних стволов у виска, Уэльс, раскатывая на кончике языка потрясшую до последних нервных клеточек немоту, но не будучи способным воспротивиться проклятому седативному осознанию, что ведь он все в действительности знал заранее, догадывался, предчувствовал, исступленно заворачивал выкорчеванное оружие и карточки обратно в тряпки, запихивал те в коробки, закрывал крышки.

Закончив, отерев о себя покрывшиеся слоем несмываемой грязи руки, отшагнув назад и вновь едва не сдохнув от ужаса, когда чертова красная лампа замигала, неволей попятился и, полностью ослепленный, полностью обескураженный воцарившейся на миг темнотой, опять оступился, с замогильной обреченностью ощущая, как равновесие скручивает веревками его ноги, как вскидываются бесперыми крыльями руки, а спина врезается в нечто шаткое, твердое, принявшееся неистово биться, задевая изогнутыми конечностями, покуда он пытался не повалиться в паршивую воду, покуда изворачивался и неуклюже балансировал, хватаясь крюками надломанных пальцев за спасший — пусть и невольно — от падения груз.

Лишь когда свет, потрескав да побунтовав, возвратился — вот тогда Юа, вскинув измученные многодневным недосыпом и кружащим голову голодом глаза, с запозданием и отвращением понял, что ухватиться в этом чертовом подвале было больше попросту не за что, и под пальцами его…

Под пальцами его, расшатываясь и разя сладостной гнилью, оказался проклятый уродливый…

Труп, неизвестный ни одному живущему притяжением вновь отыскавший маленькую глупую мошку, исправно наказанную за такое детское, такое пагубное любопытство.

Пригвожденный к месту, взятый под горло подкосившей тахикардией и разбушевавшимся бронхиальным удушьем, срывающимся с губ резкими сухими всхлипами, Юа тупо и слезно смотрел, как медленно-медленно обнажается зажатый на грудных складках карман под навалившимся на тряпку весом, и как потихоньку оголяется уголок еще одного помеченного снимка, выглядывающего смятой цветной фотобумагой.

Упыри в подвальных дощатых могилах, зарытых под слоем мертвого монолитного цемента, смеялись над заблудившимся мальчишкой, упыри в деревянных соленых гробах с лепестком календулы в изголовье пытались переманить на их сторону, подкидывая столь долговременно искомые ответы, и Юа, уступая им, наблюдая самого себя со стороны астральной отзеркаливающей проекции, обнаружил, что уже тянет руку, что касается проклятого снимка, осторожно выуживая тот на ломаный уродливый свет, чтобы встретиться глаза в глаза со знакомым лицом, с вычерченной сигаретой не галкой, а злостным черным крестом и с переворачивающей все внутри подписью на обратной стороне изнасилованной бумажки:

«Miguel Winot

31.10.2014

За то, что покусился на неприкасаемое».

Во внутренностях Уэльса зарычали усыпляемые психотропными транквилизаторами львы, во внутренностях Уэльса разыгрался проклятый убивающий шитшторм, подчиняясь которому, юноша, задыхаясь без покинувшего его воздуха, протянул руку выше, ухватился трясущимися пальцами молодого одержимого за подвязки колготок, распуская узел, а затем, скребнув ртом по опустевшему кислороду, со стоном скинув с головы трупа — что оказался вовсе никакой не куклой, а вымазанным в формалине, горючем спирте и бензоате некогда живым телом — мешок, с перекошенным от пролившегося все-таки рвотного позыва лицом уставился на сонное лицо того самого сраного таксиста, что подвозил их в тот роковой день, когда Рейнхарт, грезя чертовым неудавшимся Хэллоуином, сообщил о прибывающей поутру почте. В тот роковой день, когда Юа нутром почуял устремленный между лопаток взгляд, когда впервые понял, что в их гребаной жизни было все вовсе не так гладко, как пытался выказать лисий человек, и когда мужчина, переступая через собственные же клятвы, начал постоянно ему лгать, прикрывая кровавый след перекошенной боязливой улыбкой.

Теперь мертвый таксист болтался в петле, теперь мертвый таксист искупал вину за свои страдальческие, несовершенные — быть может — грехи в аду или в половине оккупированного адом рая, и от мысли, что он подыхал, что он вонял и бальзамировался здесь все последние восемь дней, что он доживал и мучился рядом с ним, под самыми ногами, и что сам он торчал в чертовой школе, пока Рейнхарт выслеживал и переламывал глотку, тащил к ним домой и развлекался с бешеным рвением с чертовым смертником, Уэльса вырвало снова — долго, с придыхом, пеной, пузырями, стонами, кровавыми разводами от пустого желудка и запахом быстро притупляющей нюх гнильцы.

Заторможенный и едва ли помнящий, что значит — жить, он отшатнулся, выпустил из пальцев помеченную карточку, запнулся о еще одну блядскую колдобину, накрытую камнем и водой…

И вдруг, содрогнувшись от ужаса, услышал разрывающий перепонки кошачий вопль, заставляющий позабыть обо всем, поверить в раскрывший люки да трубы Сайлент Хилл и, обернувшись, уставиться на позабытого, но все это время наблюдающего за ним кота.

Карп подвывал, Карп рычал и озлобленно мяукал, топорща усы да демонстрируя невидимому для человека призраку клыки. Будто бы намеренно дождавшись внимания мальчишки, тут же спрыгнул со своего насеста и, с гортанным шипением погрузившись в разбрызгиваемую во все стороны воду, напоминая то ли о своей подторможенной реакции, то ли предупреждая о чем-нибудь зашевелившемся здесь еще, что могло оказаться много, много опаснее законсервированного на долгую вечность трупа в петле, бросился прочь, к расплывающейся перед глазами лестнице.

В тот же самый сердечный удар, мигнув в концевой раз и издав пронзительный сломленный звон, чертова лампочка, исчерпав лимит отпущенного времени, погасла, чертова лампочка уснула, кровь втянулась обратно в настенные стигматы, и подвал окутала кромешная, пожирающая мысли и душу, чернота.

Тут же — едва жизненный трубчатый насос в человеческой груди отсчитал две текучих секунды — по углам зашуршало, завозилось, всплеснулось вспугнутой водой, скребнулось металлом о камень, и Юа, пронзенный навылет дулами-взглядами, которых здесь попросту не могло быть, но отчего-то…